И слезинка сбежала по щеке Тихона, шмыгнул носом. И хотя изъяснялся парнишка на здешнем языке, все же чувствовался у него легкий иноземный выговор. Сколько времени он провел в Киеве?

– Ты сильно любил отца, малец? – склонился к нему Озар. – Видно, мать тебе много о нем хорошего рассказывала. Кто она была?

– Ну, не так уж много поведала мне матушка… Я был даже удивлен, когда она однажды позвала меня и сообщила, указав на незнакомого торговца, – вот твой родитель. Люби и почитай его. А потом сказала, что отец повезет меня с собой в далекий Киев. Дескать, так для всех будет лучше. И для меня, и для нее… Она ведь… Ее звали Ираида, матушку мою. Она была…

И, не подобрав славянского слова, Тихон добавил по-гречески. Но Озар знал это слово, как понял его и бывавший в Корсуне Златига. Даже рот чуть приоткрыл, переглянувшись с волхвом. Так называли содержательниц притонов в торговом ромейском городе. Вот, значит, с кем спутался важный Дольма в Корсуне! С продажной женщиной, со шлюхой! Златига хотел что-то сказать, но осекся под строгим взглядом Озара. Не стоило при мальчишке обсуждать подобное. Все-таки мать его.

Но сам Тихон был слишком чист, чтобы дурно думать о родителях. Просто поведал, что мать его жила неподалеку от порта, у нее был дом, в котором служили женщины, к которым то и дело приходили моряки.

– Это грех, конечно, я же понимаю, – потупился мальчик, – поэтому мать и обрадовалась, когда Дольма решил забрать меня с собой. Отец сказал, что у него нет других детей в Киеве, поэтому он и приехал за мной. А мне то и в радость было. Все же отец. И добрый такой. Никогда не докучал мне, – закончил он тихо.

То, что Тихон жил тут не столько как сын и наследник, а как приживальщик, Озар уже выяснил у обитателей усадьбы купца. Потому и Мирина его терпела, не обижала. Но и не любила. Ведь сын Дольмы был укором ей, не родившей мужу сына-наследника за годы супружества. А Тихон… Ну живет себе рыженький грек на их дворе – и пусть живет.

– Мы вместе с отцом ходили на службу в церковь на Подоле, – важно заявил Тихон, чтобы прервать молчание. – Отцу нравилось, что я, как и он, тоже верую в Иисуса Христа!

– А остальных Дольма почему ранее не окрестил?

Тихон пожал плечами, но Озар сам догадался: пока новая вера в силу не вошла, Дольма не спешил выявлять себя приверженцем ромейской веры. Невыгодно было. Это потом, когда князь Владимир вернулся крещеным из Корсуньского похода, купец решил всех родичей и ближников приобщить к христианству. Так постепенно у Озара стал вырисовываться образ убиенного Дольмы. Тут было о чем подумать.

Тихон вдруг отставил свою ступу и с лукавым видом заявил, что сейчас принесет волхву нечто. Ну, чтобы Озар с чубышками не возился.

Убежал и вскоре вернулся с корзиной, из которой высыпал на столешницу перед волхвом целую кучу деревянных раскрашенных статуэток.

– Вот, это отец отдал мне для игры. Но мне они уже не нужны – наигрался ранее. А теперь ты можешь пользоваться.

Озар смотрел – и слова сперва вымолвить не мог. Кажется, уже должен был свыкнуться, как быстро все изменилось в Киеве с принятием христианства, но тут его лицо как будто окаменело. Ибо эти небольшие деревянные фигурки были изваяниями старых славянских богов: златоусый большеголовый Перун Громовержец, рогатый скотий бог богатства Велес, Хорос с расходящимися солнечными лучами, Сварог с языками пламени на прижатых к животу ладонях, заботливая богиня судьбы Макошь с веретеном и раздвоенной бабьей кикой[61] на голове. Все они были выполнены мастерски, может, только краска облупилась да грязь кое-где выступила, видимо, после игр мальчишки со статуэтками богов. А ведь раньше такие изваяния ставили в красном углу дома, им кланялись при входе, силу их почитали…

Озар медленно поднял на Тихона глаза, и улыбка парнишки стала гаснуть – такой тяжелый, просто колючий взгляд стал у волхва.

– Унеси это, Тихон. Я не возьму.

– Но ведь в Киеве один только Христос признан. А это все… идолы поганые.

Но Озар продолжал твердо смотреть на мальчика, и тот, что-то сообразив, принялся собирать свои игрушки. Причем уже не улыбался, губы поджал и на волхва смотрел не по-детски серьезно.

– Тебя к нам сам Добрыня привел, – произнес он негромко. – Но будь жив мой родитель, такого, как ты, и на порог бы не пустили!

И ушел, больше не оглядываясь.

Златига видел, как побледнело лицо волхва, даже захотел успокоить его. Дружинник, сам недавний язычник, понимал, какую боль приверженцам старой религии доставляет подобное пренебрежение к их верованию. И он сочувственно похлопал Озара по плечу, сказав, что мальчишка с детства жил в христианской вере, что с него взять. Однако волхв резко встал, оттолкнув его руку.

Он прошел в терем Дольмы. Миновал сени и оказался в центральной части строения – истобке. Это была самая старая постройка, что можно было определить по ее стенам из сосновых бревен, ставших от времени серебристо-голубыми. Постройка и сейчас выглядела очень прочной, а когда-то это довольно обширное помещение было, видимо, единственным обиталищем предков Дольмы, в нем жили и хозяева, и челядь, и наверняка даже скотина. Но с тех пор дом разросся, появились новые пристройки разного размера и назначения, и бывшая истобка превратилась в настоящий богатый терем. Так, в верхние горницы вдоль бревенчатой стены вела лестница с резными перилами, потолочные балки подпирали два ярко расписанных массивных столба, в мощных стенах было прорублено широкое окно – такие называли красными. Ставни окна в затейливой резьбе в виде кружочков, квадратов, завитков – этакое резное кружево. Сейчас, по теплой поре, оно было распахнуто, вдоль него шла лавка и стоял покрытый белой скатертью стол, на котором – бабская прихоть – свежие цветы в глиняном кувшине. Мощные половицы выскоблены добела и в центре покрыты полосатыми дорожками, а по углам, поближе к окну, красиво смотрелись расписные лопаски[62] прялок с оставленной куделью: появится у хлопочущих по хозяйству женщин время – сядут, будут сучить нить. И все в этом деревянном, богато украшенном покраской помещении было подчеркнуто добротно и уютно. Даже обмазанная светлой глиной печь-каменка в углу очищена по летней поре от сажи, а у продуха в крыше для дыма сметена копоть. Понятное дело, это в зимнюю пору каменка гудит не переставая, чтобы обогреть истобку, а по теплой поре все больше готовят в большой печи на хозяйском дворе да на воздухе. В истобке же обычно собирается вся семья во время ненастной холодной погоды, сейчас же все разбрелись по двору, каждый своим делом занят… или от дела линяет, как тот же невесть куда умчавшийся, раздосадованный потерей наследства младший Колоярович Радко. А вот старший, увечный Вышебор, сейчас где-то в верхних покоях – можно различить его недовольный, что-то требующий голос. Оттуда его и свозят, когда увечный дружинник пожелает, – и специально для этого вдоль длинной стены истобки напротив лестницы ведет наклонный спуск без перил.

Кроме доносившегося сверху ворчливого голоса Вышебора в истобку долетали только звуки с улицы – где-то куры кудахтали, доносилось воркование голубей под стрехой крыши, во дворе кто-то переговаривался, слышалось, как бухают топором, – дрова для печки заготавливают. Озар стоял в проеме дверей, потом прошел в красный угол справа напротив входа, где раньше должны были стоять изваяния богов-покровителей. Теперь же тут висела икона, украшенная вышитым рушником. Волхв остановился перед ней, смотрел на строгое изображение победившего в этой земле иноземного бога. Строгое продолговатое лицо, глаза пристально смотрят, кажется, прямо в душу. Это перед ним бил поклоны Дольма и его нагулыш от портовой шлюхи. Теперь же все семейство подходит, кланяется. А старые божества, измазанные и выщербленные, отданы за ненадобностью мальчишке для игры. Да и тому они уже надоели.

Серые глаза Озара смотрели на Иисуса на иконе так же строго, словно он хотел что-то понять, а может, и поразить взглядом непонятного ему Спасителя, объявленного на Руси главным божеством. Волхв стоял так неподвижно и тихо, что сошедший с лестницы хазарин Моисей даже не сразу его заметил. И невольно вздрогнул, когда волхв, даже не повернувшись, резко сказал: