Завершая обсуждение источников отчуждающего отвлечения, я хотел бы высказать важное предостережение. Когда индивид чувствует, что другие вовлечены неподобающим образом, его восприятие поведения других как неправильного всегда связано со стандартами его группы. Сходным образом, на индивида, который может вызвать у определенных людей чрезмерную озабоченность им из-за его видимой неискренности, притворства или нескромности, не обратят внимание в субкультуре, где дисциплина разговора не такая строгая. Следовательно, когда члены разных групп взаимодействуют друг с другом, вполне вероятно, что хотя бы один из участников будет отвлекаться от спонтанного вовлечения в тему разговора из-за того, что будет казаться ему неподобающим поведением со стороны других[91]. Именно на эти различия в обычаях выражать себя мы должны обращать внимание в первую очередь, стараясь объяснить неуместное поведение тех, с кем мы оказались во взаимодействии, и не пытаться, хотя бы вначале, искать какие-то поводы для порицания в личности обидчиков.

Я предположил, что разочарованность взаимодействием может принимать форму поглощенности, озабоченности собой, озабоченности другими и озабоченности взаимодействием. Эти формы отчуждения были выделены с целью их идентификации. В реальном разговоре, когда происходит одна форма отчуждения, другие идут за ней следом.

Когда индивид чувствует, что ему или кому-то из участников взаимодействия не удается распределить свою вовлеченность согласно одобряемым ими стандартам и что в результате они выражают неподобающее отношение к взаимодействию и другим участникам, то эта неправильность будет, вероятно, вызывать у него те же чувства, как если бы были нарушены любые другие обязанности церемониального порядка. Но этим дело не кончается. Наблюдение нарушения обязанности вовлеченности, как и нарушение других церемониальных обязанностей, заставляет свидетеля переключать свое внимание с разговора на произошедшее во время него нарушение. Если индивид ощущает свою ответственность за случившееся, это, скорее всего, вызовет у него чувство стыда и озабоченности собой. Если ответственными за нарушение выглядят другие, скорее всего, это вызовет у него чувство негодования и озабоченности другими. Но и озабоченность собой, и озабоченность другими сами по себе являются нарушениями обязанности вовлеченности. Простое наблюдение за нарушением вовлеченности, не говоря уже о каре за него, может породить преступление против взаимодействия. Жертва первого преступления сама становится преступником. Таким образом, во время речевого взаимодействия, когда один индивид охвачен неловкостью, другие часто ею «заражаются».

При этом требуется уточнение. Индивид может стать неадекватно вовлеченным, но этого могут не осознавать ни он, ни другие, не говоря уже о неадекватной вовлеченности как следствии этого осознания. Он совершает скрытое нарушение, которое только ждет, чтобы чье-либо восприятие сделало его очевидным. Когда другие замечают, что индивид неадекватно вовлечен, и сообщают ему об этом, он может разволноваться, как и в том случае, если он сам обнаружит подобный факт. Так, индивид может выйти из задумчивости и в замешательстве обнаружить, что находится в центре взаимодействия, но явно отчужден от него.

Если разговор не в состоянии спонтанно вовлечь индивида, который обязан в нем участвовать, тот, возможно, умудрится правдоподобно изобразить реальную вовлеченность. Он должен делать это, чтобы оградить чувства других участников и их хорошее мнение о себе независимо от его мотивов, лежащих за желанием обеспечить это. Поступая так, индивид оказывает смягчающий эффект на цепные последствия неадекватной вовлеченности, гарантируя, что, хотя он может быть нелоялен, его нелояльность не заразит других. В то же время индивид может вбивать клин между собой и миром, который мог бы стать для него реальным. И созданную таким образом пропасть он заполняет особой разновидностью неловкости, специфически обнаруживаемой во время разговора; эта разновидность неловкости возникает, когда обязанности вовлеченности не могут быть ни отложены, ни спонтанно реализованы, когда индивид отделен от реальности взаимодействия, в данный момент идущего вокруг него.

Как форма приспособления притворная вовлеченность будет по-разному оцениваться в зависимости от мотивов индивида, прибегнувшего к ней. Некоторые формы демонстрации вовлеченности воспринимаются как циничные, потому что создается впечатление, что индивид интересуется в конечном счете не чувствами других, а, скорее, выгодой, которую он может получить, вводя в заблуждение других относительно степени его заинтересованности. Он создает впечатление, что занят разговором, но реально оказывается занят созданием этого впечатления.

С другой стороны, если отчужденный индивид взаправду озабочен чувствами других как чем-то важным, тогда любой акт, охраняющий эти чувства, может рассматриваться в качестве формы такта и на этой основе получить одобрение.

Нужно заметить, что часто демонстрация вовлеченности, предлагаемая тактичным участником взаимодействия, хуже, чем она могла бы быть. Некая сила, почти за пределами его власти, будет заставлять демонстрировать другим и самому себе, что данный вид взаимодействия при данных участниках — не то, что может увлечь его внимание; кто-нибудь должен видеть, что он может быть выше и вне этого. Здесь мы обнаруживаем форму непокорности, осуществляемой теми, кто не может реально позволить себе бунтовать.

Способы, выдающие тактично скрытую неадекватную вовлеченность, образуют, далее, симптомы скуки. Некоторые симптомы скуки предполагают, что индивид не будет делать усилий для прекращения встречи или излишне формального участия в ней, но и не будет уделять встрече особенно много внимания. Пример этого — возникновение побочных занятий, таких как листание журнала или курение. Другие симптомы скуки предполагают, что индивид готов завершить формальное участие во встрече, и выступают в качестве тактичного предупреждения об этом[92].

Явно обнаруживать признаки скуки неосмотрительно. Но в определенном отношении тот, кто это делает, заверяет других, что не притворяется, не имитирует свои чувства; другие, по крайней мере, знают его отношение. Подавление этих признаков полностью нежелательно, ибо это мешает другим получать пользу от реплик обратной связи, которые могли бы сказать им, какова реальная ситуация. Таким образом, в то время как одна обязанность требует имитировать вовлеченность, другая заставляет не имитировать ее слишком хорошо. Интересно, что, когда Я скучающего индивида глубоко связано с происходящим, как, например, во время прощания и открытого признания привязанности, скучающий индивид чаще всего испытывает сильные угрызения совести, подталкивающие к тому, чтобы спрятать признаки отчуждения и полностью имитировать вовлеченность. Именно в наиболее острые и критические моменты жизни индивиду часто приходится быть наиболее изобретательным: это периоды, когда скучающий индивид будет испытывать величайшую потребность в откровенности других и будет меньше всего способен выносить ее.

Я предположил, что демонстрация вовлеченности может имитироваться и циничными участниками, и тактичными; эту же демонстрацию могут имитировать те, кто испытывает смущение из-за озабоченности собой. Они даже могут добавить имитацию признаков скуки. Обстоятельства, сомнительные для самого индивида, таким образом, меняются, как он надеется, на сомнительные для других. Существует психологическая доктрина, которая делает следующий шаг в объяснении, утверждая, что, когда сам индивид убежден, что скучает, он может пытаться скрыть от себя, что на самом деле он смущен[93].