Как светлый Персей и темный Геракл, так и согласно древнему сказанию Аполлон и Дионис также были тайными братьями; как известно, существует два Диониса: один, которого Зевс зачал с дочерью Деметры Прозерпиной, и второй, который был рожден Семелой. — Еще в одной мудрости древности рассказывается об этой двойственности света и тьмы, о том, что светлый Аполлон соединяется с темным подземным миром: в Дельфах, как мы знаем, треножник Пифии стоял над темной расселиной в земле; глубоко внизу лежал дракон Пифон, его ядовитые пары вдыхала пророчица и, впадая в экстаз, пророчествовала, издавая бессвязные речи. Эти речи, которые были непонятны для других смертных, слушали жрецы, наклонявшиеся к Пифии, они истолковывали их как пророчества оракула и в таком виде передавали вопрошающему. То есть, вот еще одно указание: только темный мир дурмана Диониса и светлый духовный мир Аполлона вместе давали сокровище; только из воссоединения темной материнской души и светлого отцовского духа человек обретает знание и мудрость¹⁶.

Можно назвать несколько таких пар друзей. Но еще более выразительными, чем эти, так сказать, удачные союзы, являются мифы и сказания, в которых оба мужчины не заключают союз, а имеет место разделенность и вражда (нередко по воле женщины), где даже случаются убийства.

Перед каждым проходит круг мифов и сказаний, который особенно близок нам, германцам, когда мы говорим о темном и светлом, об их противоречивом напряжении: Локи и Бальдур, Хаген и Зигфрид являются такими враждебными братьями, чье соединение ищется в душе народа, но из их неудачных встреч получается не великое достижение, а вражда и спор, борьба, смерть, убийство и погибель. Там, где не достигается целостность, где сумерки богов, праночь поглощает все, пока великое достижение не удастся.

Дополнение: Шеллинг однажды сказал, что миф народа не возникает из его истории, его мифы определяют его историю, они сами являются его судьбой, как и характер человека является его судьбой с самого начала. В этой связи возникает вопрос, не является ли этот миф об убийстве Локи (или Хедуром) Бальдура¹⁷ основополагающей немецкой проблематикой? Я мог бы, как мне кажется, подтвердить эту мысль аналитическими наблюдениями. И не повторяется ли эта трагичность в песне, которая рассказывает о Зигфриде, Гунтере и Хагене? И не женский ли мир снова приводит к вражде двух мужчин? Снова и снова, если посмотреть в историю, возникает это трагическое положение вещей. Можно назвать еще одно: Ницше и Вагнер были разделены, как видно из документов, не в последнюю очередь из-за роли госпожи Козимы...

Поэтому Юнг учил видеть символический образ «puer aeternus» с мудрым взглядом: человека, который является солнечным юношей, околдованным и околдовывающим ребенком чуда. Ему противостоит образ старых железных мужчин¹⁸, закостенелых фигур Хагена, Олимпийцев. Но получается следующее: отсутствует человек и мужчина середины, который бы устранил противоречия между теми, кто все еще живет Великой Матерью и ее волшебством, и теми, кто снова погружается в ее дающую знание бездну. Молодой герой; то есть беспокойный, всегда неопределенный, разносторонний, взрывной, одаренный и непредсказуемый, восторженно восхваляемый, вызывающий любовь и опаску — или старец и мудрый, классический в веймарском стиле, по-олимпийски прохладный, взвешенный, отстраненный от мира, даже чуждый миру и иногда педантичный и поучающий...

Так, мне кажется, должно быть, когда пара друзей в мужском союзе не побеждает Великую Питательницу — как говорит Георг, — а разрывается сама.

С другой стороны, мифический оракул скрывает и другие, более дружественные образы. Пары сражающихся друзей существуют и среди так много значащих для нас индейцев. Я в своем сочинении Von der Seele im Staff⁹ (О душе в материи) уже рассказывал о так называемой индианской Эдде, в которой речь идет о союзе светлого и темного сына земли, и только этим двум союзникам удается выиграть в мяч у «нижних». В эскимосских сказках Расмуссена этот же мотив встречается очень часто. А в песне, которую я считаю глубочайшим откровением и провозвестием немецкой судьбы, достижение мужского становления также удается паре друзей; имеется в виду «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха. Мне представляется вполне отчетливым следующее: когда Парцифаль в первый раз находит Священную Гору, это происходит в определенной степени случайно, в любом случае без четкого намерения и понимания. Согласно тексту он искал вообще не Монтсальват, а свою мать. Понятно, что такой персонаж не может поднимать вопрос, который приведет к смене старика, короля, и который сделает его самого рыцарем и королем. Он едет дальше, как путешествующий юноша (вечное путешествие является типичным для ищущей сущности юноши). Но затем происходит единение с другой, темной стороной, что совершенно понятно. И это даже двойное единение: Парцифаль побеждает своего противника, Гавана (который говорит ему: «во мне ты победил самого себя»), и он «узнает» своего единокровного брата Файрефиза. Теперь путешествие удается; больше речь не идет о поиске матери; теперь он сам мужчина, рыцарь, который может стать королем.

Но, конечно, эта древняя песнь полна предвещания, но как тяжел такой путь, такое свершение, когда мифические мотивы Бальдура и Локи, Зигфрида и Хагена соединяются со вторым создающим душу мифом, христианским мифом! Ведь, в данном месте я хочу лишь прикоснуться к вопросу, не видим ли мы такое же напряжение между Иоанном и Иудой Искариотом? На груди Иисуса покоится голова любимого апостола, Иоанна; а в темное и враждебное отодвинута голова того представителя другой стороны, который надеялся на власть также и в этом мире и который совершил предательство. Как все обстояло бы, если представить себе — или это просто сакральная фантазия? — что Спаситель принял Иуу Искариота, как и блудницу?

Конечно, для женщины в истории со Спасителем указан путь (как мне кажется, впервые в истории религий?): эта женщина умасливала — в образе Марии Магдалины — ноги Спасителю; и он принимает это пожертвование гетеры, которая добровольно отказывается от своей древней магической лунной силы; она вырывается из плена лунарного демонизма, принимая другой, солнечный закон, она добровольно и осознанно отказывается от поглощающей силы Земли и Луны и принимает Спасителя. «Смотрите, я дева Христова». В празаконе, в котором существует праженщина, женщина-природа, все женское хочет только кругооборота, только вечных объятий, только возврата мужчины обратно в свое вечное лоно. Это то, что Юнг называет «анима». Но если она учится подчиняться солнечному закону Божьего Сына, она отходит от идентичности с Великой Матерью-Землей, теперь у ее ног лунный диск и змея. Женщина может с любовью и осознанно подчиняться высшему и при этом не впадать в типично мужской грех: она остается связанной с аспектами матери и гетеры, с миром Земли и Луны²⁰. Настоящая женщина никогда не согласится с тем, что отказ от телесного является чем-то высшим; руки, рот, лоно возлюбленных богов всегда имеют значение. Единственная легитимная форма вырасти из этой ее первосущности — это любовь. Жест самоотдачи для женщины является неотъемлемым, ничем не заменимым — он может только трансформироваться, как у Гризельды или Марии Магдалины, вплоть до невидимого, но только и единственно из любви. Не обязательно нужна личная любовь, это может быть самоотдача полу, где каждый мужчина является заместителем остающегося невидимым образа Бога. Что решает — в смысле древней Лунной Матери, — хочет ли она что-то получить или отдаться высшему, так это, если мы можем сказать, образ святой блудницы.

Из рассказанного здесь видно, почему мы видим Великую Мать в ее негативном, разрушительном аспекте везде там, где не имеет места эта самоотдача праженского другому полюсу и другому закону. Ставшие старыми девами — как часто из-за привязанности к родителям! — так называемые существа женского пола; ставшие только физически матерями женщины, постоянно поглощающие свое потомство; метафизические гувернантки (которые профессионально хотят дать избавление); и многие-многие виды таких существ: они все пропустили момент самоотдачи. И теперь они стали злыми (под все еще благородной маской). Конечно, они непрерывно говорят о том, что жертвуют собой. Но где и как они жертвуют собой. Зачастую они делают это, чтобы иметь возможность требовать больше; ненасытность никогда не исполненного требования самоотдачи перекрывается ненасытной алчностью, направленной на пожирание и поглощение. Такой образ действий вызывает противоречия как минимум у склонных к инстинктивному существованию людей. Аффект, который именно мужчины ощущают по отношению к этим чудовищам, это не только защита, в том числе вынужденная. Некоторые хотят подчиниться бессознательному, некоторые хотят сражаться и победить, подчинить. Но ведь победа женского состоит в том, чтобы подчиниться.