Это удерживающий, связывающий образ матери, который является во многих снах; он указывает на то, какое влияние мать может иметь в жизни человека.

Но этот же человек видел во сне и другой образ, который я называю первочудовищем. Он до середины двадцатых годов жизни воспитывался в атмосфере морально-пуританского католицизма; исключительно интеллектуальная оценка так называемого духовного и остатки буржуазно-мещанского аскетизма привели к тому, что другая сторона мира полностью погрузилась в тень и уснула. Он встретился с ней, когда разорвал связь с воспитавшей его традицией. Можно понять, что при этом повороте он столкнулся не только с сопротивлением личного материнского — что выражено в описанном выше сне, — но также с удерживающими и всасывающими обратно силами бывшего, защищенного и привычного (также в себе самом!); для него, как для многих или большинства из нас, новый мир был чужеродным телом в самом буквальном значении этого слова. Этот новый мир совершенно неизвестный и непознанный, не видимый на протяжении целых поколений (а если и видимый, то только как имеющий дьявольскую природу), отличался для него архаичным, изначально неразделенным характером: характером первочудовища. Это находит свое отражение в следующем сне:

Человек, которому снился сон, лежал в комнате на одной из двух кроватей. Там также была старая карга, худая и отвратительная, но с полными грудями. Он с ужасом заметил, что у нее был и мужской член. Это существо было голым. Потом появилось более молодая фигура женского пола, которая в некоторых отношениях была похожа на древнее страшилище. Эта женщина также была худая, но не такая уродливая; ее упругие груди привлекали человека, которому снился сон. Он хотел потянуть ее к себе в кровать. Но потом все же снова оттолкнул ее от себя. Тогда старая, то есть первочудовище, ухватила более молодую и совершила с ней половой акт, при этом несколько раз. Человек, которому снился сон, с ужасом смотрел на это. Затем первочудовище исчезло, а молодая женщина бродила вокруг: она то выходила через дверь, то возвращалась в комнату. Беспокойно и будто не зная, где находится, она бродила вокруг, то выходила, то входила⁵.

Я полагаю, комментарий практически является излишним. Очевидно, дело в том, что этот человек (в связи со своей предысторией также и очень закрепощенный в сексуальном смысле) становится мужчиной, а другой женский образ соответствующей ему женщиной; при этом эта женская сторона, как и он сам, вырывается из горгони-ческого плена первочудовища, что nota bene очевидно должно было бы случиться в результате любви. Но время еще не пришло. Он еще не может (что является известным мотивом сказок, даже если и преимущественно скрашенным) взять к себе, обнять то, что ему — исходя из его прежнего отношения — представляется слишком ужасным и страшным, «неприемлемым» и чужим. Поэтому новое вновь и вновь подчиняется власти неприемлемого человеком, ужасного первочудовища, поэтому оно не находит себе места и бродит туда-сюда...

Возможно, оба эти сна показывают, как уже было сказано, не совсем идентичные образы, которые тем не менее зачастую носят имя Magna Mater. И, возможно, они дают указание на то, на каком потрясающем переломе находится современный человек, который выходит из логоцентрически-христианско-средневековой мандалы; какое опасное путешествие он предпринимает; и как мало нас должно удивлять, если пробужденное от тысячелетнего сна первочудовище иногда вызывает эффект, который должен представляться культурному и дисциплинированному человечеству вчерашнего дня непонятным, вызывающим страх, ужасным и варварским. «Все вещи возникают из чада и темноты». Нам, пожалуй, понятно сопротивление, которое неизбежно возникает, как только человек покидает пространство, отвоеванное у иррациональных сил, и вновь обращается к изначальным сферам. В самом себе он ощутит указанное сопротивление очень быстро, оно может привести его к психозу как выражению неуверенности; в своем окружении он также будет сталкиваться с сопротивлением, которое по праву защищает приобретенную и надежную картину мира, когда он направляется в незакрепленные и неиспользуемые предшествующие миры.

И еще по одной причине обе части лишь с большим трудом могут прийти к взаимопониманию. Для связанного с традицией его старый мир, его привычное и надежное означают защиту и материнскую сторону⁶, которые он любит и бережет. И напротив, стремящийся к новому видит в нем враждебное, то, чего следует избегать и с чем следует бороться — он также ищет материнскую сторону, но не как внук, а как сын Геи, то есть в еще неоформившемся, в неисследованном и не имеющем границ. Поэтому в данном случае мать и праматерь находятся в определенной мере в борьбе. Какой взгляд на окружающую нас жизнь: то, что вчера было новым, то, чего нужно было добиваться с мучениями и жертвами, завтра становится старым, бывшим, вчерашним... И где же здесь разница между старым и молодым, между бывшим и будущим, между утром и вечером? Как уже отмечалось при рассмотрении яйцеклетки и сперматозоидов: как только мы отказываемся от понятных вспомогательных мыслей, мы попадаем в своего рода сумеречный мир. В нем стираются понятия времени и пространства, нас окружают докатегориальные, амбивалентные сферы, темнота первовремени и примитивная погруженность в преисполненный предчувствиями сон... С одной стороны мы чувствуем его лунное волшебство и просим, как Эндимион, чтобы нам разрешили остаться там навеки, но с другой стороны мы ощущаем потребность в различении, мы видим более жесткий, но и более светлый образ... Так в нас самих проявляется полярная противоположность ночи и дня, мужского и женского, Луны и Солнца, Земли и Неба.

Долго первочудовище было погружено в сон в своих глубинах; на протяжении многих столетий был известен только один светлый аспект материнского: Дева Мария на серебряной Луне. Все остальное, что относится к сущности «матери», было изгнано в христианско-средневековой мандале в глубины, это были дьявол и ад, земля, женщина, мир, змея, Лилит и Ева; в буржуазную эпоху все это скрашивалось, делалось излишне сентиментальным, а со времен Фрейда ему придавалась излишняя сексуальность⁷. А затем — в целом это стало более заметно на рубеже столетий — миры Луны и Земли все больше стали проявляться в нашей жизни: в искусстве появились новые темы, подходы и задачи, а философы начали вызывать настоящие потрясения общественного порядка.

Позвольте мне для примера остановиться на нескольких явлениях, в которых я вижу пробуждение активности Великой Матери сегодня и здесь.

Несмотря на интеллектуальную закостенелость и обеднение, искусственность и вырождение, несмотря на преобладание прежде всего городской жизни, человека всегда манил возврат к природе, к жизни в деревне. Старшие среди нас наверняка помнят так называемое молодежное движение, многие из нас были его сторонниками. Тогда, вскоре после начала нового столетия, все большая часть молодежи отказывались от стиля и тона, которых желали от нас родители. Нам больше не хотелось вырастать, как того хотели старшие, в качестве «молодого человека» или «юной леди»; мы не стремились как можно быстрее начать носить взрослую одежду, пить пиво или посещать салоны; нам было наплевать на мертвую ученость, на титулы и происхождение. Мы отправлялись на природу, путешествовали пешком, спали в стогу сена и готовили пищу на костре под открытым небом. Нам категорически не нравились старые народные песни. Из — как мы это называли — оболганной эротики «хорошего общества» получалось товарищество и иногда даже больше этого в естественной привязанности общего хоровода окрыленных людей. Этот возврат к природе был отказом от прошлого, от пеленок и условностей существовавшего общества. Именно матери в большинстве случаев ужасались от такого «эмансипированного» поведения, они были похожи на курицу-наседку, высидевшую утят и совершенно их не понимавшую. Они действительно не могли нас понять. Они не понимали, как в тот период с 1900 по 1914 годы поколение смогло вырваться из железной хватки прошлого и начало путешествие к новой свободе в поисках самого себя, новой формы, нового закона — своей истинной матери.