Нам не обязательно заглядывать в истории болезней, чтобы увидеть деяния Великой Матери. Я хотел бы также привести пример, который показывает, что человек почти со стопроцентной уверенностью попадает в своего рода плен этого первомира, если он покидает обычное мужское, рациональное пространство, концентрирующееся в области логики, и ищет новые пути.
Вам всем знакома как минимум в грубых чертах базовая концепция так называемой «биоцентрической философии». Ее основатель Людвиг Клагес при изучении выразительности образа — за что мы ему безмерно благодарны — проник из пустынного и рационального механизма целеполагания дарвинистского мышления («английской болезни») в более глубокие слои души и живого существа, при этом он попал в сферу тех областей, которые он начал популяризировать как душу или биос (от греч. bios, то есть жизнь). И даже из этого несомненно живого духа и острого рассудка несмотря на то, что он считал себя первооткрывателем, получился, так сказать, открываемый, даже плененный, поглощенный образ. Теперь он забывал все больше и больше — он, нордический человек, который принялся за работу с помощью соответствующих средств и инструментов, солярного духа, облегчавших его труд, — о своей исходной точке и своем инструменте. Он как будто был затянут в поток магической силы; все, что не принадлежало к тому материнскому лону, к той плодородной пропасти, той плодовитой первопричине, ее темному могущественному потоку, казалось ему злым, пагубным и гарантирующим бесплодную гибель...
Уже можно увидеть, с какими объективными силами имеет дело современный человек, когда он выходит из своего «логоцентрического» поля безопасности и приближается к забытым на тысячелетия сторонам мира. Было бы соблазнительно в подробностях исследовать, где и как все те черты, которые и в целом характеризуют культ Magna Mater, появляются в «биоцентрическом» учении; например, фатализм этой концепции, ее экстатическая тенденция (здесь в качестве преклонения перед опьяняющим), ее требование кровавых жертв (здесь в качестве в других случаях почти не проявляющейся агрессивности в полемике с имяреком; в качестве дикой нетерпимости); но также в искусном владении словом. Наиболее выразительно говорит, пожалуй, смертельная вражда с — отцовско-мужским — принципом духа; для поборника биоцентризма это ведь значит враждебность по отношению к жизни и людям в мире. Не должна ли судьба этого учения вдвойне указать нам на то, насколько тяжелой является работа в Богиней Жизни, с Шакти? И насколько необходимо различение на основе знаний?
Тому, кто в наших широтах приближается к мирам, находящимся во тьме культуры, в тени сознательного, грозит судьба Эндимиона из греческого сказания. Селена своим волшебством погрузила его в состояние бессознательной слабости. Селена поцеловала его в лоб, когда он спал. При этом его преисполнил такой поток счастья, что он попросил у Отца Богов для себя вечный сон с бессмертием и юностью. Он не хотел становиться взрослым мужчиной. Зевс исполнил эту его просьбу... Сомнительный дар, как это особенно хорошо излагает П. Мэтман. Вот в чем едины все сказания и мифы: мужское божество — будь это Таммуз или Цен, Мен или некто другой, — которое является вечно юным, ребенком или юношей, но не зрелым мужчиной, воспитывается матерью, — это всегда рано умирающий бог, «puer aeternus» во всем своем очаровании, но также во всех своих нереализованное™, непостоянстве, непостижимости. Мы не забываем — ведь это имеет место внутри всех нас — об очаровании Нарцисса, Диониса, Цена или Баль-дура, об их весенней красоте, звучащей как прелестная мелодия на арфе жизни; о ликовании при его рождении, красоте его становления и криках скорби у его могилы — но мы непроизвольно помним и другие путь, образ и задачу мужского становления, примерами которых, например, являются Гекракл или Одиссей. Мы закрываем уши от песен сирен и сознательно отворачиваемся от очарования Кирки и Калипсо. Ведь мы знаем, что только после длительного, сложного, тягостного плавания по океанам жизни достойны того, чтобы вернуться к великой ткачихе Пенелопе: тогда, когда мы прошли все эти приключения, когда мы смогли противостоять всему этому женскому ведьмовству. Ведь все это волшебство — его в современную эпоху охотно называют «избавлением со стороны женщины» — привлекает царско-божественными дарами, которым, как кажется, нельзя противостоять; все эти волшебницы манят нас обещанием вечной жизни, избавлением от заблуждений и вины, соблазном чистоты и посвящения, непреходящей юностью и страстью в их объятиях — но внезапно с необдуманно и умиротворенно засыпающим в их объятиях случается противоположное тому, что ему было обещано, тому, о чем он мечтал. Он становится просто супругом «старой бабы, которая никогда не умирает4»; он становится бессмертным, чистым, рассчитывающим только на милость ведьмы и волшебницы... И лишь слишком поздно он узнает то, что заметил Мерлин, когда он под цветущим боярышником был опутан пеленой Нинианы; слишком поздно он ощущает призрака ведьминских постелей в волшебном замке Клингзора и очарованный Луной претерпевает судьбу каждого сына Луны: оскопление.
Как отмечено выше, такие соображения и наблюдения являются причиной того, что мы в данном случае в основном занимаемся задачей, которая касается отличности стороны мира, названной «Великой Матерью». После уже сказанного становится понятно, что мы, когда говорим о различении, развитии, взрослении, имеем в виду понятия, которые совершенно отличаются от понятий игнорирования, изгнания или даже вытеснения. Мы говорим с психологической точки зрения; различение — это не экзистенциальное «отрывание себя» и тем более не игнорирование на основании бессознательного. Это поднятие до сих пор неосознанного бытия и существования на уровень сознающего участия, зрячей связи (видеть — значить различать!).
В этой связи мне хотелось бы заранее подчеркнуть еще одну вещь. Мы зачастую говорим очень наивно и, как будто это самая простая в мире вещь, о Матери, о Великой Матери, материнском и праматеринском, и мы при этом имеем в виду, что это, в отличие от отцовской сущности, нечто темное, широкое, горизонтальное, родственное пещере, лону или святилищу; мы также думаем о земле и море, о глубине и корнях, о грудях и пуповине. То есть: о действительно женской стороне жизни и бытия. Но с этим преимущественно смешивается нечто другое. Менее отчетливо мы представляем себе первопричину, образ того, какой она была до того, как жизнь развилась со всеми своими противоречиями и многими тысячами игровых форм. Интуиция указывает и на эту первосущность, когда мы говорим о Великой Матери. Но, как мне кажется, тот названный первым материнский принцип — который применяется как необходимый противоположный полюс и партнер Отца-мужчины, каким бы важным или не важным он иногда ни представлялся — не обязательно является тем же самым, что и эта названная второй еще единая прасущность до начала любого развития. Эта сущность во многом не имеет пола, еще не имеет пола или одновременно является двуполой, одновременно мужчина и женщина или ни мужчина и ни женщина.
Чисто женская мать не всегда является дружелюбным и готовым оказать помощь образом, а у этой андрогинной первосущности попросту ужасный характер. Поэтому я называю эту сущность первочудовищем. Возможно, сказанное здесь и особенно разница, о которой идет речь в данном случае, станут понятнее, если я расскажу о двух снах современного человека, которые касаются этих образов.
В первом сне человек, которому снится сон, находится на собрании. Его сердце летит к герою, который как будто освещен изнутри, стоит на возвышении и обращается к окружающим его мужчинам с пламенными словами. Подходит пожилая женщина (напоминающая мать человека, которому снится сон) и тянет его с собой в подвал, глубоко в землю в третье подвальное помещение, там она натягивает ему на голову мешок. (Дальше во сне, впрочем, эта часть нам уже не интересна, плененный матерью освобождается и вновь поднимается к дневному свету.)
