Мы уже говорили, что великая реформа цистерцианцев была связана с сильным возрождением почитания Марии, которое касалось больше не Девы, а доброй, сострадательной и добросердечной и оберегающей матери. Бернард говорит: «В Марии нет ничего строгого, вызывающего страх. Она является персонификацией доброты». Орден францисканцев унаследовал от цистерцианцев мягкое и стесненное почитание матери страдающего Христа. И одновременно с этим мы обязаны началам за одну из самых драматичных секвенций о возрождении мира, Dies Irae («День Гнева») Фомы Челанского и патетическую секвенцию в честь Марии, Stabat Mater dolorosa («Стояла мать скорбящая») Якопоне да Тоди.
Но во время возникновения обоих нищенствующих орденов в тринадцатом столетии в теологии возникает спор о непорочном зачатии Марии между францисканцами и доминиканцами.
Великий францисканский теолог Александр Гэльский полагал, что Мария не могла быть освящена ни в ее родителях перед зачатием, ни в сам момент зачатия. Он утверждал вместе с Бернардом Клер-воским, что она была освящена в момент вхождения души в ее эмбриональное тело. Даже Бонавентура, генерал ордена францисканцев, заявлял, что Дева перед ее освящением, как и все потомки Адама, совершила первородный грех. В унисон с этими францисканскими теологами Фома Аквинский также утверждал, что освящение Марии в лоне ее матери произошло только после вселения души в ее тело. Но Фома несколько колеблется. Вместо того, чтобы, как Александр Гэльский и Бонавентура, сослаться на, так сказать, физиологические аргументы с целью доказать, что Мария не могла уклониться от передачи первородного греха, он неоднократно подчеркивал мысль о том, что свободная от первородного греха Мария не нуждалась бы в спасении со стороны Христа, и Христос не был бы в этом случае универсальным Спасителем. Но несвязность и фрагментарность этой мысли Фомы, которая должна доказать, что Мария не выходит за пределы круга тех существ, которые, как потомки первородного греха, все нуждаются в спасении со стороны Христа, полностью объясняется, если подумать, что Фома, в отличие от теологов противоборствующих школ Александра Гэльского и Бонавентуры, усваивает то учение Ансельма, вследствие которого первородный грех, так сказать, устраняется.
Эта теория Ансельма касательно первородного греха, широко распространенная Фомой Аквинским, нашла большую поддержку с конца тринадцатого столетия. Тем более, что она отвечала новому взгляду на демографическую проблему и половые отношения, который, что видно по множеству источников, начал превалировать в практике социальной жизни после тысячного года. Этот новый взгляд, по-видимому, имел абсолютный успех. Ведь церковь и сегодня, как мы можем видеть сами, полностью одобряет политику в области увеличения народонаселения в определенных государствах. Августианское учение забыто полностью.
Таким образом была подготовлена почва для того, чтобы теология однажды признала введенный лионскими канониками в 1140 году праздник непорочного зачатия Марии, который вызвал такое живое сопротивление со стороны Бернарда. Сам Фома, который, как мы видели, является теоретическим противником утверждения о непорочном зачатии Марии, заявляет, что литургический праздник в честь этого события должен быть разрешен: «Церковь допускает, когда отдельные церкви отмечают праздник зачатия святой Девы Марии: поэтому этот праздник ни в коем случае нельзя порицать». Но прошли столетия, прежде чем эти литургический обычай и теологическая точка зрения были признаны папой римским официально в виде догмата.
В первые годы тринадцатого столетия Иоанн Дунс Скот нашел путь для того, чтобы обойти возражение, которое удержало Фому от признания непорочного зачатия Марии. Фома, как мы видели, не смог справиться с возражением, которое действительно сложно опровергнуть: предположим, что первородный грех не коснулся зачатия Марии. Из этого неизбежно следует, что было как минимум одно существо, которое не нуждалось в спасении со стороны Христа. И этим существом была именно его мать. Дунс Скот, в своей обычной изысканной манере, ловко обошел препятствие. Конечно, сказал он, Мария также нуждалась в спасении со стороны Христа, как и все люди нуждаются в нем, которые таким образом получают прощение первородного греха, совершенного ими всеми как потомками Адама. Но Мария нуждалась в спасении не для того, чтобы получить прощение первородного греха, а чтобы он не перешел на нее. Мы благодаря заслуге Христа освобождаемся от первородного греха, а Мария была защищена от него: в этом заключается неизмеримая разница между нею и человечеством.
Очень хорошо понятно, что орден францисканцев гордился этой чрезвычайной находкой своего великого теолога Дунса Скота: францисканцы, к которым позже присоединились кармелиты и иезуиты,стали серьезными сторонниками праздника и догмы о непорочном зачатии Марии. Но упорное сопротивление против этого сохранялось еще долго. Печально известный Торкведама также входил в число сторонников будущего догмата.
Один из Пап впервые вмешался в полемику в 1476 году: это был Сикст IV, ранее принадлежавший к ордену францисканцев. Буллой «Cum praecelsa» он предоставил привилегии молитвенному правилу в честь непорочного зачатия Марии, составленному Леонардо ди Ногароле. А через шесть лет в еще одной булле он запретил называть еретической веру в непорочное зачатие Марии. В 1617 году Папа Павел V пошел еще дальше и запретил противникам учения о непорочном зачатии публично защищать свою доктрину. Через пять лет после этого Папа Григорий XV распространил этот запрет и на частные дискуссии. Многочисленные епископы на Тридентском соборе потребовали, чтобы положение было объявлено обязательной и неизменяемой истиной, которая не подлежит критике. Но эта просьба епископов в Триденте не была услышана, и прошло еще более трехсот лет, пока она не стала догматом и не вошла в список богооткровенных истин. Это было провозглашено в энциклике Ineffabilis Deus («Боже Неописуемый») Пия IX 8 декабря 1854 года.
Августианское учение о первородном грехе со всеми его последствиями для отдельного человека и для общества уже давно было забыто.
Мы видим, как требования народной набожности и связанной с ней христианской морали таким образом оказали сильное давление на точку зрения и выводы теологии. Но с другой стороны и теология со своими догматическими положениями и канонизациями также вполне автоматически повлияла на направленность мариинской набожности. Идеалы организованной аскезы, которые все шире распространялись в христианском обществе в четвертом и пятом столетиях, в то время оказали существенное влияние на положение мариологии, что отражено прежде всего в трудах Святого Амвросия. Теперь, в конце Средневековья, когда процесс официальной канонизации образа Марии уже почти был завершен, это отразилось и в почитании Марии, а также привело к новым вариантам поведения. История христианства всегда находится под влиянием двух сил, которые влияют друг на друга: народная набожность придает теологии свои форму и вес, а теология оказывает руководящее воздействие на течения народной веры. И Мария, которая для христианства четвертого и пятого столетия представлялась образцом целомудрия, позднее ставшая для францисканских теологов персонификацией священного материнства и матери скорбящей, в зависимости от отдельных школ литературы и романа предстает в совершенно разных образах, чтобы в итоге стать неотъемлемой и всемогущей посредницей у престола славного Сына и Отца провидения, которая и сегодня является символом благочестия в официальном католицизме.
В немецкой средневековой вере Мария — это дева, мать, прелестная Дева, красивейшая из красивых, привлекательнейшая из всех женщин, любимая мать, знатнейшая женщина: она является олицетворением всей женственности, идеальной персонификацией женской стихии в трудной жизни человечества.
Провансальские трубадуры под влиянием церковной педагогики начинают восхвалять Марию, как настоящую живую женщину. Первые французско-готские изображения Богоматери являются выражением экстатических чувств при взгляде на волшебную и достойную любви привлекательность чистейшей женственности. Таким образом, в средневековое почитание Марии вплетается любовный мотив (минне), который именно в германской набожности нашел свое высокое и благородное выражение. Целомудренная дева и благородная дама становятся матерью нежной любви, матерью самой красивой любви. Но не только отношение верующего к Богоматери, но и отношение Марии к Христу воспринимается как любовное отношение и поэтому рассматривается по мотивам «Песни песней» Соломона. Мария — это возлюбленная в высшем смысле слова, а сам Бог — это влюбленный.
