В умоляющей отдаче себя ее материнским объятьям рождается печальное осознание того, что она остается тем, чем она есть: всеохватывающим целым, которое держит свое равновесие за счет противоречий, укрывающим материнским лоном, дающим пропитание в тиши, кормящей грудью и рукой и одновременно все поглощающей и перемалывающей глоткой смерти.
Успокоение на ложе с шипами этого горького светло-темного осознания является последней мудростью Рампрасада в его песнях к Матери25:
«Мать, как часто еще ты будешь гнать меня по колесу бытия, как вола с завязанными глазами, который вращает масляную мельницу?
Ты привязываешь меня к дышлу мира и без конца гонишь меня по кругу. Что я сделал? Из-за чего ты подвергаешь меня шести страстям?
Я прошел восемьдесят раз по сто тысяч рождений, но врата материнского лона еще не закрыты для меня, я смертельно ранен и приближаюсь к новым вратам.
Когда ребенок плачет и говорит слово «мама», мать берет его на колени. И это происходит, как я вижу, во всем мире, только меня это не касается.
Взывая к Дурге, многие грешники получили прощение; — сними повязку с моих глаз, чтобы я увидел перед ними стопы, попирающие любой ужас!
Бесчисленны плохие дети, но кто слышал о плохой матери?
Мать — это надежда Рампрасада: он надеется найти покой у ее ног».
Возвращение к детскому отношению к матери неизбежно несет в себе элемент иронии: непрерывно все рождающая мировая мать должна спасти своего ребенка от вневременного круга рождения и смерти, который является ничем иным как игрой ее материнства. Но к кому как не к Богине, состоящей из всех миров и существ, должен обращаться крик ее ребенка?
Материнская мировая сила всегда желает только обязательного возрождения своих творений, тупо, без вопросов; монотонность жизни, которая эпично двигается по кругу возврата одинакового, в хороводе времен года, возрастов, поколений, смысл этого целого заключается именно в движении по кругу, — ничего мужского, внедряющего новое, кардинально меняющего времена, никакой поступи героя или снисхождения спасителя.
Из монотонности этого бормочущего жизненного потока вытекает древняя тоска человека в материнском культурном круге, которая со своего рода выцветанием мужских богов и кумиров арий-ско-брахманистского толка в последнюю эпоху индуизма переполняет индийскую атмосферу, наполняет ее как вода русло. Именно это с западной точки зрения представляется индийским пессимистичным отношением к жизни.
Снова и снова эта безумная весна, снова и снова эта смертельная серьезность вплоть до божественной тупости, преисполненная личными волнениями и кризисами: все это тупой ритуал, который радует Матерь мира; — снова и снова сражения, распад империй и изменение границ, вознесение и падение тронов. И все продолжается без изменений: биография и история мира. И всегда это происходит так, как будто этого не было еще никогда: TeDeum, колокольный звон со всех башен, победные флаги над городом и страной; снова и снова волшебно и невероятно как у Тристана и Изольды, никто раньше не любил друга друга так как мы... с амплитудой колебаний до Млечного пути и обратно в детскую кроватку, — ведь именно так это было создано непроизвольно благой Матерью мира, древней сводницей космоса, Великой Майей.
Так жизнь зачинается в страсти и искореняется в победах, одурманивается чарами своих освобожденных демонов, — это опьяненный самоодурманенный танец Богини Мира с распущенными волосами, невинной искусительницы со всеми ее стройными прелестями. Это удар бичом, благодаря которому упряжка жизни двигается вперед через ночь вселенной.
Сыноположение по отношению к Матери мира — это покинутость и стенания. Рампрасад поет:
«Материнство — это просто слово на твоих устах? Роды не сделали матерью еще ни одну женщину, если она не понимает нужды своего ребенка.
Десять лун и десять дней находится будущая мать в тягости, но сейчас, хотя я ощущаю голод, моя мать не спрашивает, где ее ребенок.
Люди вразумляют своих сыновей, если они их обидели. Хотя ты и видишь смерть, ужасного поглотителя, который намеревается убить меня, но это не мешает тебе.»
Рампрасад говорит: «Где ты учишься такому поведению? Если ты как твой отец, Гималаи, из камня, — тогда тебе не подходит твое имя — Матерь мира».
Страстное стремление к матери может вызвать в почитателе Кали все детское и привести с его помощью к формирующему обладанию, — возможно, что он в этом возврате к отношениям мать-ребенок или в застывании в нем находит укрывающую форму жизни, как у нас верующий в лоне Матери Церкви, и вид ее разрывающего на клочки ужаса, который является противовесом ее материнства, может непроизвольно стать примером для скрывающейся в его природе демонической стороны. И он переживает эту свою сторону по-детски невинно, неосознанно в чертогах разнообразия своей Богини, следуя ее ошеломляющему примеру, как рыба в воде.
Но истинный адепт Лунной Богини менее наивен, так как он изо всех сил осознанно борется за ее тайну, он лишь отказавшись от любых жестов материнской любви и заботы со стороны матери, почитанию которой он посвятил свою жизнь, может найти темную компенсацию отказа и тоски в меланхоличном познании, для непреклонности которого он чувствует себя готовым к смерти. Так поет Махараджа Рамкришна из Натора, современник Рампрасада, в свой последний час Кали и Шиве:
«Когда из меня уходит жизнь, Мне шепчут имя Кали на ухо. Это тело не мое, Страсти уносят его.
О, ты, Забывающий (это Шива), Дай мне мои четки, Когда я буду плыть мертвым в Ганге».
Рамкришна, преисполненный ужаса, обращается к Великому Забывающему:
«Ты не заботишься о моем благе, Не заботишься о моей судьбе».
Шива, «Милостивый», «Великий Забывающий», который не помнит о своем набожном последователе в жизни и смерти, — это истина, которая пропитывает верующего и утешает своей горечью. Шива является истинным супругом Кали: она также является «Забывающей», пьяной от самой себя как Великая Майя бесконечной игры; она беспрестанно рождает и поглощает своих детей. Она производит на свет и питает с любовью, что компенсируется равнодушием и забытьем. Ей свойственно и одно и другое.
Бог — это Великий Забывающий. Хранить все, даже записывать — «liber scriptus proferetur, in quo cunctum continetur» (в переводе «будет явлена написанная книга, в которой все содержится») — это полностью чуждо божественному. В мужские эпохи и в мужских культурах фантасмагория эпического и драматического возникает как высшее толкование бытия: жизненная гипотеза и иллюзия уникального в жизни героя и трагедия вновь и вновь переживаемого прорыва необычных образов: одаренных героев, сошедших с небес богов. Но женское сознание Индии напоминает им всем о возврате вечно одинакового: в продолжающемся на протяжении целых эонов монотонном ряду будд и во вращающемся цикле аватар.
Каждый мальчик-герой, которого рождает мать, живет в мире и покоряет его заново для себя как Единственный, но мать спокойно смотрит на его старые игры, — игры многих сыновей всех времен, которых она забыла. Вечно свежий, вечно одинаковый смысл циклично перемалывающей бытие бессобытийности жизненного потока.
Романтизированным символом этой гнетущей идиллии материнского мира является нирвана: в ней тупой натиск жизни облагородился от подавленности своей ярости до кристаллического молчания; здесь игра материнского мира, где при всем хождении по кругу ничего не происходит, преобразилась и отдыхает от самой себя.
Но тот, кто находится внутри ее кружения и остается очарованным, может в сдержанном наблюдении непримиримых противоречий материнской любви и безжалостности как единства жизни и смерти проникнуться тайной сущности Великой Майи и быть освобожденным от любви и страха перед собственной бренностью. В единстве мгновения и вневременности он познаёт мерцающую неподвижность несущегося по кругу колеса, вибрируя вместе с ним.
