Кольцо замкнулось и свершило оборот вокруг своей оси:

несущая на себе все и питающая все Богиня в первую очередь воплощена в земле (дхарани), поэтому она является дочерью своих великих гор: Гимавант («Гаймавати») и является их владычицей, — она восседает на горах Виндхья (Виндхьявасини) как на троне.

Но она также является ночью конца времен (кала-ратри), она является материнским лоном всей жизни, то есть яростью роста, которая сражается за каждый клочок земли и глоток воды, безмолвной яростью творения, яростью желания оплодотворения. Она побуждает все живое к движению через жизнь и смерть. Это стремление нерожденного к свету и тиранический крик новорожденной жизни в стремлении к питанию и теплу, это раздор между братьями и сестрами, а также между поколениями. Все это является безмолвной или патетически восторженной борьбой за жизнь. Бог войны является ее сыном, но также и бог возделывания риса Ганеша с головой слона, который должен устранять препятствия на жизненном пути. Воплощением борьбы за существование в ожесточенным обхвате является Гневная или Необузданная (Чандика) с оружием уничтожения в нескольких руках. Она шагает с эпидемиями, голодом и войнами по перенаселенной огромной стране в иссушающей жаре, пыльном ветру и влажном зное. Под ее ногами превращаются в пыль роскошные резиденции, густонаселенные города, цветущие местности: в индийской пословице говорится — «Тысяча лет город, тысяча лет пустошь».

Все сущее имеет две стороны, дружественное и угрожающее обличье. У всех божеств есть дружелюбный и ужасный облик в зависимости от того, как и кто приближается к ним. Но Великая Богиня — это сила, которая присутствует в них и является их истоком. Все дружелюбные и угрожающие лица — это грани или аспекты ее сущности. У одного бога это может казаться двойственным, но у Нее это просто часть необозримого разнообразия ее целостности.

Ее ужасные черты находят свое отражение в матерях Южной Индии, в богинях болезней: они дарят жизнь, но приносят и смерть. Это всесилие матери по отношению к ее маленькому ребенку, ее обличье излучает всеобъемлющую любовь, но вместе с этим и гнев в сочетании с холодом и смертью. Она является неминуемым лоном. Отсюда происходят тоска и уныние всех привязанных к матери: жизнь как она есть в хороводе света и тени, со взлетами и падениями, отдачей и сохранением.

Она является неумолимой действительностью жизни, текущим кругом жизненных сил и образов, который обрывается вниз, находится в непрерывном превращении, переходит сам в себя — из него не так просто вырваться. И это его совершенная противоположная сторона: сила, которая поднимается, Тара-спасительница, которая выводит из сансары, из неистовых колец в спокойную середину, из бренности всех образов вечной силы, которая проявляется в них как вода в волнах, пузырях и пене. Это безмолвная погруженность жизни в самое себя. Это прорастание свежей, ненасытной травы из пепла сожженных лесов. Это скрывающаяся в разложении новая жизнь, которая не оставляет места тени смерти. Уничтожение — это всего лишь другая сторона жизни.

Все, что делается в бодрствовании и во сне, сознательно и бессознательно в кругообороте телесного, является лишь сопровождением движений души, это лишь ужимки Великой Матери — Джаганмайи: «созданной из всех миров и существ» — повторяющей все это тысячекратно своим мировым телом. Но дух, который все это понимает и принимает в себя в качестве избавляющей сущности, не является ее противоположностью, это всего лишь один из ее образов: он может быть пленяющим или освобождающим, двуличным как все сущее, все силы.

Видеть сущность Богини как обнимающую и поглощающую, как покой в падении, защищенность в гибели, — значит понять ее и быть ею хранимым. Полная бренность, горький вкус забытья, развалины и руины, поглощенные растительностью — все это адепт видит в образе Великой Матери и пропитывается познанием. Он упивается горьким напитком познания в ее чертогах и с пренебрежением отвергает примирение вследствие переходов приукрашивающего мышления. Полное признание чувственной привлекательности жизни и беспощадного уничтожения: оба полюса и неописуемое напряжение, перетекающее между ними — это она. Более позднее безмерное оскудение заключается в том, что некоторые сводят ее к националистической матери-земле, «Индии», которая воинственно-патриотическим жестом защищает своих «детей» от владычества чужеземцев.

Культ Матери Мира и Матери-Земли происходит из детства человечества в Каменном веке; с доарийскими массами индийского полуострова это детство продолжалось тысячелетия; Каменный век, давно уже принадлежащий в других частях света только археологам, в Индии зачастую является народной современностью, он придает жизнь безмолвных народных культов письменам и литературному языку Пуран и Тантр: мир предстает огромным детским садом. Очень демократично; перед материнским оберегающим принципом маленькие человечки действительно все маленькие, ведь они не могут ему ничего доказать. Крестьянская и массовая сфера, лишенная мужского начала, привязанная к земле, не воинственная, без приключения духа.

Культ чистого жизненного принципа в образе материнского-жен-ского является демократичным, а духовные порядки мужчин склонны к аристократическому классифицированию. Самоотверженное взывание к матери является демократичным отречением от мужского, отказом от индивидуальных ценностей, которые человек получает на пути к мужественности и зрелости в процессе развития, в результате накопления опыта, становления личности и приобретения мастерства. Взывание к матери является откатом до стихийной формы подчинения и отдачи, это хватательный рефлекс младенца, возврат к состоянию маленького ребенка.

Происходит отказ от любой формы мужского превосходства: завоевателей в ведических битвах и песнях, кровавой воинской знати в Махабхарате, приносящего благо для многих героя-полубога в Рамаяне, который спасает себя и мир от власти демонов, потому что содействующие силы мира протягивают ему руку, потому что происходит то, что чуждо и опасно для других: звери пустоши становятся его лучшими друзьями. Нет больше места и духовному победителю и просветленному, йогину и его благороднейшему образу — Будде, — или: все эти образы и символы как будто проходят по сцене этого мира, не меняя его. Как будто они потерпели поражение в качестве символа человеческого властвования над жизнью, как будто они не устояли перед ужасом жизни, которая собственно и является матерью. Или можно также сказать, что уже давно перестали рождаться адепты, которые являются воплощением этих образов, в этой последней, самой темной эпохе мира. Как будто бы мужество остальных богов помутнело и было снова впитано древней Пра-Матерью, рождающей своих видящих и мудрецов. Кругооборот эпох замкнулся, как в прологе «Сумерек богов», когда в руках у норн рвется нить. И мудрые женщины замолкают в ответ на вопрос «Знаешь ли, что грозит?», берут концы разорванной нити, обматывают ими свои тела, связываясь друг с другом, и исчезают в глубине:

«Конец вечному знанью!

Конец нашим вещим речам! — Прими нас! Прими!»

Все мужское, всегда рассчитывающее на самое себя, на свою уникальность в качестве героя, победителя и мастера, здесь отвергается как бессильное перед пастью жизни, которая поглощает и пережевывает все, что вышло из ее собственного лона, уничтожение собственных творений для нее ничем не отличается от их рождения: это жизненный процесс мирового тела.

Откат к материнскому, возврат от приключений мужского, великие символы которого отвергнуты и разрушены, остается торжественным и спорным. Тоскливые песни мистиков Бенгалии 18-го столетия, Рампрасада и других поющих йогов, их аскетическая отдача со стремлением к утешению вращаются вокруг темы этого доверчивого и верующего детства. Мать одновременно безжалостная и жалостливая как и сама жизнь, а жизнь остается такой, какой она есть, независимо от того, воспринимается ли она как нежная мать или в своем образе Медузы Горгоны. Обращение к матери может на несколько мгновений освободить сердце от безбрежного страха перед молчаливым ужасом жизни, который неуклонно перемалывает ее цвет своими челюстями, но это обращение не меняет мать, она остается темным образом, в ожерелье из отрубленных рук и голов бесчисленных жертв, с которых капает кровь, поднимающая к губам наполненную кровью чашу, чтобы широким языком слизывать с нее дымящийся сок жизни.