– Привяжешься – и бери тебя голыми руками после этого, – сказал дед.

– Не успею. Дай-ка мой узелок лучше.

Спаске нравилось сидеть на коленях у незнакомца – уютно было и надежно. И она льнула к нему и терлась щекой о гладкую кожаную безрукавку.

Из узелка незнакомец достал подвеску с белым полупрозрачным камнем и надел Спаске на шею.

– Да ты ума решился! – крякнул дед. – Ты никак из девчонки колдунью собрался делать?

– А почему нет-то? – усмехнулся незнакомец. – В замке Чернокнижника полно колдуний. И потом делать буду не я, а ты. Родила бы Живка мальчика, ты бы мальчика колдуном делал. Судьба так сложилась, фишка так легла. А может, и к лучшему?

– Женщина не может быть колдуньей… – проворчал дед.

– Почему это?

– Женщина думает только о себе и о тех, кого любит. Ей нет дела до умирающего мира…

Эту встречу Спаска хранила в памяти во всех подробностях. И много-много лет подряд, засыпая, сжимала в руках подвеску с мутно-белым камнем, который помнил прикосновение рук удивительного безбородого человека по имени Змай. Про себя, замирая от собственной дерзости, Спаска называла его «отец».

Это он был хозяином хрустального дворца – всемогущим волшебником, – а она, его дочь, пользовалась его покровительством. И если раньше жизнь во дворце текла счастливо и безоблачно, то теперь нестрашно было думать и об опасностях, угрожавших ему со всех сторон. Хозяин дворца мог победить всех врагов, а не только Ратко. Впрочем, для Ратко Спаска снисходительно выбирала роль не врага, а скорей неудачливого и глупого помощника, нарочно давая ему возможность сразиться с врагами и проиграть, чтобы хозяин хрустального дворца мог после этого выиграть сражение с еще большим блеском. Так же как это случалось в сказках, которые рассказывал дед.

И если кто-нибудь называл ее «змеиным отродьем», Спаска лишь расправляла плечи и вдыхала полной грудью – она не до конца верила в то, что имеет право называть Змая отцом даже в глубине души, а в этих словах находила подтверждение своему праву.

Болото было хитрым и забирало жизни по-разному. Не только манило и глотало. Иногда наползало на деревню холодным туманом, от которого задыхались чахоточные и начинали болеть здоровые, иногда подтопляло погреба, покрывало плесенью купленное зерно и гноило овощи; иногда рожденные в его недрах лихорадки пробирались в хижины и хлева.

Спаске было пять лет, когда смерть в деревню пришла не с болота.

Предстояла голодная зима – по Выморочным землям прошла коровья смерть. И хотя коров в деревне не было, пали все козы до единой. В страхе перед заразой люди сидели по домам, руды к осени набралось мало, на запущенных огородах брюква ушла в ствол. Поэтому, когда в деревню приехали гвардейцы Храма1 и Надзирающий (для проповеди «диким людям»), все мужчины как один взялись за топоры и колья. Впрочем, их сопротивление сломили быстро – гвардейцы грабили деревню, а Надзирающий в это время рассказывал о солнечном мире Добра и чудотворах, защищающих мир от Зла. Ему не пришлось собирать людей силой, женщины и дети укрылись в дедовой избе, у которой были самые крепкие в деревне стены.

Дед с Гневушем успели уйти в лес, и не зря: разглядев дедову избу, Надзирающий требовал выдать колдуна, пособника Зла, и его будущего преемника, но Спаску тогда никто колдуньей не считал. Гвардейцы пытали мужчин, а когда ничего не добились, заперли и их в дедовой избе. Хижины из торфяных кирпичей только поначалу горели неохотно, а когда занялись, пламя взметнулось до самых туч.

Дед поднял тревогу, и подоспела помощь из двух соседних деревень – им тоже грозило разорение. Надзирающий говорил об очистительной силе огня, о том, что огонь поднял бы «всех этих несчастных, не ведающих Добра» прямо в мир чудотворов, мир вечного счастья. Его самого отправили в мир вечного счастья, кинув в горящую хижину. За ним последовали и оставшиеся в живых гвардейцы. Спаска запомнила их предсмертные крики и запах горелой плоти, примешавшийся к запаху крови и вспоротых животов.

Видно, в Хстове так и не узнали, что произошло с отрядом сборщиков податей, потому что в тот год никто больше не приезжал.

А через полтора года болото добралось до Гневуша. Не просто лихорадка – моровая язва пришла с болот, и эта смерть была не менее безобразной, чем смерть в огне: тело постепенно покрывалось болячками, которые гноились, а потом превращались в отвратительную коросту, иногда совсем черную. В деревню ее принесла нищая старуха, прятавшая лицо под куколем. Спаска увидела ее издали: та брела по гати, опираясь на посошок, и рука ее, накрытая полой плаща, тряслась от напряжения. Вряд ли Спаска могла бы объяснить тогда, что ощущала: старуху прислало болото. Как Гневуш когда-то шел в его разверстую пасть, так и она не могла противиться шепоту из глубины трясины. Только Гневуш хотел умереть, а старуха шла убивать.

– Не пускайте ее, не пускайте! – кричала Спаска и билась в руках матери. Но о моровой язве тогда никто еще не слышал.

На крики прибежал дед, подхватил Спаску, крепко сжав ей руки и ноги, и унес к себе в избу. Старуха остановилась только напиться воды из колодца, молча прошла через островок и двинулась по гати дальше, в соседнюю деревню. И озорные любопытные детишки бежали за ней, стараясь подскочить поближе и откинуть куколь с лица, а кто-то из женщин сунул нищенке узелок с вареной репкой.

Слух об оспе пришел дней через пять, раньше, чем в деревне появились первые больные, и многие бежали прочь, но мор летел впереди бежавших: меньше трети вернулись домой живыми. Гневуш заболел одним из первых и заразил двух сестер. Спаску и самого младшего внука, годовалого Ладуша, дед забрал к себе, едва у Гневуша началась горячка. Ратко десять дней ломал руки над его постелью и выл: его сын, его гордость – преемник колдуна – умер у него на глазах, и дед ничем не сумел помочь. Спаска знала, что Гневушу помочь нельзя, – он не хотел выздоравливать, его манило болото. И смерть пришла к нему как избавление от страданий, а болоту достался лишь пепел и прах. Дед очень горевал из-за Гневуша, почти не разговаривал и совсем не спал.

В хрустальном дворце все было иначе: его хозяин не подпустил близко старуху в куколе, спас Гневуша и Спаскиных сестер. И Ратко уже не воротил от него нос, а пожимал протянутую ему руку. Спаска показывала Гневушу свой волшебный дворец, и он не смеялся над ней и не обижал ее. Когда Спаска рассказала об этом деду, тот долго и пристально смотрел на нее, а потом погладил по голове и произнес тихим, чуть надломленным голосом:

– Нельзя грезить о мертвых. Из этих грез нет выхода.

На следующее утро Спаска проснулась и увидела хозяина хрустального дворца посреди дедовой избы. Он был зол и испуган, расхаживал перед очагом, размахивая руками, и ругал деда. «Безмозглый старый хрен» было самым мягким, что он тогда сказал.

– Ты должен был стоять у ворот замка Сизого Нетопыря еще до того, как пошел слух об оспе!

– Кто бы меня туда пустил? – орал в ответ дед.

– Значит, ты должен был сломать ворота!

– А сам ты где шатался столько времени?

– Я был далеко. Я вернулся, как только узнал.

Отец нагнулся над постелью Спаски и долго всматривался ей в лицо со страхом и надеждой.

– Она здорова, – проворчал дед. – Змеиная кровь…

Отец покосился на него недовольно и поднял перепуганную Спаску на руки. Но, подумав, опустил ее обратно в постель и сначала завернул в свой теплый меховой плащ. (Дело было зимой, шли ледяные дожди, а иногда над болотом кружились снежинки. Только они сразу таяли.)

– Помнишь меня, кроха? – спросил он, прежде чем снова поднять ее на руки.

– Да откуда! – фыркнул дед. – Она совсем махонькая была.