Вариант пришел Алихану в голову сам собой, когда девочка в очередной раз доверчиво залезла к нему на колени и попросила поиграть в «скачки». Приподнимая ноги на мыски и подбрасывая над коленями ее худенькое тело, Алихан вслух ругал Айну что, мол, та плохо кормит внучку и снова ее поколотила. Он шутливо дул и целовал ее синяки и вспоминал, как в детстве его любил по пьяни приложить отец. Мать никогда не вступалась за них с братьями, боялась лишний раз рот раскрыть и попасть под горячую руку. Они вчетвером сносили этот способ воспитания очень долго, пока однажды в пылу ссоры старший брат, которому тогда исполнилось шестнадцать, не зарезал отца ножом прямо у них на глазах. На его теле насчитали шестнадцать ударов — странное совпадение. Чтобы спасти сына от колонии, мать взяла преступление на себя, а их отправили к овдовевшей троюродной тетке. Алихан постарался понять ее поступок, но не смог простить, что ради одного сына она оставила их всех.
Дочку Залимы он жалел — за то, что ей достались такие никчемные родичи. С самого рождения ей не повезло родиться в позорном доме, куда никогда не ступит нога приличного парня. А что женщина без мужа? Ничто. Пустое место. Несчастная одинокая душа, которая обязательно будет искать утешения в объятьях чужих мужей. Девочка с рождения была обречена пойти по пути своих старших родственниц.
Размышляя о судьбе бедняжки, Алихан в итоге пришел к мысли, что эта распущенность, кстати, может передаваться по наследству, и, сама того не зная, девочка в глубине души уже ветреная и склонна к беспорядочным связям. Почему она так тянется к нему, постороннему мужчине? Почему вечно норовит залезть на колени, обнимает так крепко и так странно ерзает, понуждая его снова и снова изображать необъезженную лошадь?
С того дня в каждом движении, прикосновении и поцелуе девочки Алихан усматривал заигрывания и желание стать к нему как можно ближе. Мысль о том, что он мог бы одновременно иметь отношения сразу с тремя поколениями женщин Мулиговых, приятно щекотала его эго.
Поначалу Алихан хотел выждать несколько лет. Он не знал, сколько. Пять? Кто-то из знающих в религии говорил, что мусульманам допустимо жениться и на десятилетних. А раз допустимо жениться, значит, и все остальное тоже, ведь так? Конечно, упаси Всевышний, он не собирался жениться на дочке Залимы. Речь шла обо «всем остальном».
По мере того как идея в его воображении все больше обрастала деталями, Алихан перестал обращать внимание на возраст девочки. Он плыл по волнам фантазии, дразнил себя пока что невинным общением, уже предчувствуя, что пять лет ждать точно не будет.
Но потом появился этот проклятый долг, и Алихан решился. Он уже не мог смотреть на девочку иначе как на свою собственность, как на обольщавшую его маленькую блудницу. В ее глазах, похожих на бабушкины, ему мерещилось то же, что он всегда читал, когда на него смотрела сама Айна. А ведь именно эти обожающие взгляды не давали ему порвать с ней. Кто еще будет так преданно на него смотреть — не Залима же, сносившая его внимание как неприятное, но неизбежное посещение стоматолога. И не жена, хоть и отдававшая ему себя всю без остатка, но глядевшая с безысходностью и равнодушием.
Так он и стал чудовищем. Неосторожным чудовищем, которое вляпалось в переделку и теперь отчаянно пыталось скрыть свой грешок.
Осуждающий взгляд Залимы Алихана ничуть не тронул. Если ему и было стыдно, то лишь когда задумка только-только родилась в голове. Однако это чувство было вскоре похоронено под множеством веских причин, почему он предоставил себе право это сделать.
Сейчас его пугало, что слух о преступлении разнесется по республике и больше никто не протянет ему руку. Его пробивала дрожь от перспективы оказаться за решеткой, особенно где-нибудь в России, где, по слухам, с такими, как он, вытворяли то, что язык сказать не повернется. У него волосы вставали дыбом при мысли, что известие погонит на улицы толпу разгневанных земляков, которые разорвут его живьем, если он попадется им в руки. От всего этого ему становилось по-настоящему страшно и досадно за свой промах. Но ему не было стыдно, так как он уже заранее полностью себя оправдал и простил.
Ахмед Имранович, созвонившись с врачом более крупной областной больницы, вынужден был признать, что у него критический случай. Рассказывая известные на тот момент подробности, он, взрослый мужчина, мялся и пытался сгладить выражения. Разум до сих пор отторгал мысль, что это произошло в его родном городе и наверняка совершено рукой его земляка. Рукой, которую он, возможно, пожимал… Эта мысль почему-то особенно задела врача.
Работая в больнице, Ахмед Имранович конечно видывал разное. Его возмущали родители, привозившие детей с покрытыми гноем зловонными ранами в результате лечения народной медициной. Видал он маленьких аутистов в припадке, которые имели неосторожность сопротивляться процедуре изгнания джиннов. О побоях и говорить нечего.
Задевали за живое случаи неудачных абортов у девушек-подростков, которых привозили с кровотечением или отравлением после выпитого сбора трав. Ахмед Имранович должен был сообщать о таких случаях в полицию, но семья всегда слезно умоляла этого не делать, не выносить позор за стены больницы. Родственники совали в руки крупные суммы, чтобы он молчал. Ахмед Имранович никогда не брал денег. Он молчал бесплатно, потому что был уверен, что, вызвав полицию, ничем не поможет жертве. Преступник (преступник ли?) так или иначе выкрутится, а обесчещенная девушка уже никогда не сможет найти мужа.
Однако если он как-то мог примириться в душе с беременными пятнадцати — шестнадцатилетними девушками, сегодняшний случай огорошил его и поразил в самое сердце. Для себя он твердо решил, что ни за какие деньги не станет молчать и даст все показания, которые потребуются, чтобы вычислить и наказать преступника. Да что там, он готов был сам стать палачом, вырезать эту злокачественную опухоль, развившуюся на теле его народа, честью и праведностью которого он так гордился.
Главврач областной больницы не мог поверить в услышанное, как не мог до этого поверить Ахмед Имранович.
— Невозможно! — говорил он. — Ахмед, ты с ума сошел? У нас такого нет!
— Как нет? Девочка в моей реанимации. Мы ее немного стабилизируем и перевезем к вам, сам увидишь.
— Я велю все подготовить. Но… — главврач, его знакомый, все еще пребывал в шоке, — это не мог быть наш. Наверняка какой-то залетный турист подловил ее на улице.
— Не знаю, какой турист, но привезли ее из дома, — ответил Ахмед Имранович. — Мать врала, что она упала со второго этажа. Если бы ее нашли на улице, пошли бы они с таким домой? Да и семейка эта, знаешь…
— Что?
— Неблагополучная, как говорится. Мужчин нет, женщины творят, что хотят. Слышал, бабка у них в дом мужиков водит. И дочка хороша. Сам подумай. Если по дому шляется не пойми кто…
— Но не наши! — упрямо возразил главврач. — Наш не притронулся бы к ребенку. Мы не так воспитаны, Ахмед. Обрусела, конечно, молодежь, есть такое. Но дети — это святое. Наш никогда бы до такого не опустился.
Ахмед Имранович покачал головой, но не стал спорить. Стадию отрицания он пережил быстро. Перебирая в голове все случаи жестокости к детям, которые ему довелось видеть, он, как горькую пилюлю, принял мысль, что это мог быть его земляк.
Стоя в коридоре, он поглаживал подбородок и собирался с духом вновь пересказать произошедшее — на сей раз полиции. Он услышал, как в его кабинете зазвонил телефон, и вернулся. Мать девочки не отреагировала на его появление, продолжила изучать стены, однако ее волнение выдавали непроизвольные судорожные движения ног. Мужчина поначалу посмотрел недовольно, но потом, словно опомнившись, широко улыбнулся.
— Как ее здоровье?
Ахмед Имранович неопределенно качнул головой. Что-то в этом типе было отталкивающее, но он не мог понять что — улыбка, неуместная в этой ситуации, или нарочито-пафосные остроносые ботинки. Он поспешил ответить на вызов.
