— Йа Аллах! — Аида быстро уложила девочку обратно на кушетку и бросилась за нашатырем.

Мать не шевелясь смотрела за ее попытками привести малышку в чувство, пока Зарема спешно брала кровь из маленького пальчика. Аида прикусила губу, чтобы не спросить, есть ли этой женщине вообще какое-то дело до дочери, но… это, в конце концов, не ее дело. Какой смысл лезть? Эта горе-мамаша пошлет ее подальше, а то и чего доброго заберет бедную девочку, не дав оказать помощь.

Когда девочка понемногу пришла в себя, губы женщины исказила гримаса — то ли своеобразная радость, то ли досада на то, что она не умерла. Аида погладила черную головку и улыбнулась, чтобы приободрить девочку, но та, замерев, смотрела на нее, как на загадочное существо, от которого не знаешь чего ждать.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Аида. — Тебе лучше?

Та перевела взгляд на мать, потом слабо кивнула, хотя лицо ее все еще было жутко бледным. У Аиды мелькнуло подозрение, что часть синяков и бледность могут быть признаками заболевания крови — например, лейкоза.

— Операционную сейчас подготовят, — сказала она матери. — Я сейчас вернусь.

Она вышла из палаты и несколько раз глубоко вздохнула. Избитое тело девочки не шло из головы. Если у нее рак крови, можно ли доверить ее измотанный организм такой матери? А если не рак, то, значит, она, Аида, просто должна обеспечить медицинскую помощь и отправить бедняжку обратно в этот дом пыток? А что еще она может сделать?

Аида еще немного подумала, потом все же решилась и достала телефон.

— Алло, Ахмед Имранович?

— Да, Аида, — пожилой врач всех подчиненных называл по имени, особенно многочисленных племянниц, одной из которых и являлась Аида, — слушаю. Что случилось?

— Тут девочку привезли Мулигову, помните, может? У нее травма головы и… снова следы побоев.

— И что? Ты забыла, как обрабатывать раны? Или хочешь, чтобы я тебе мазь от синяков принес?

— Нет, я не о том. — Аида почувствовала себя первокурсницей на первом семинаре. — Как вы думаете, мы должны сообщить в опеку? Мы же должны?

— Из-за пары синяков?

— Тут не пара синяков, Ахмед Имранович. На девочке живого места нет. И, возможно, она не упала, как утверждает мать, а ее чем-то ударили. Мне кажется, отправлять ее обратно в эту семью небезопасно…

В трубке послышался тяжелый вздох.

— Аида, ну ты как с Луны свалилась. Какой смысл сообщать? Мы же обращались в прошлый раз, помнишь? И еще год назад, пока ты тут не работала, обращались, я их помню. И что? Девочка до сих пор в семье, как видишь, и мамаша не исправляется.

— Мать ее тут сидит. Может, опека шуганет их, я не знаю? Нельзя же вот так оставлять. Мне ребенка жалко.

— Понимаю. Но знаешь, что скажет опека? То же самое, что и в тот раз. Да, ужас-ужас. Но дети иногда сами напрашиваются. И сами эти из опеки наверняка своих ремнем прикладывают при случае. Конечно, иногда родители перегибают. Что ж теперь, забирать ее из семьи? А думаешь, в детдоме ей будет лучше? Там вообще не пойми как с детьми обращаются и не пойми кого воспитывают. Тебе любая опека скажет, что семья лучше.

— А если в другой раз ее убьют?

— Ну что ты такое говоришь! — возмутился врач. — Какой убьют? Они же ее родня. Да, мы и воспитываем детей строго, но мы не звери какие-то. Не бери в голову, поняла? Не вмешивай опеку. Они сами разберутся. Это семейное дело.

— Ахмед Имранович… Дядя, может, ты все-таки на нее посмотришь?

Трубка издала сердитый вздох.

— Сейчас подойду.

Завершив вызов, Ахмед Имранович по привычке почесал черные, жесткие, как обувная щетка, усы и потер кончик носа. Он еще немного посидел в кресле, потом смирился и закрыл окно браузера с новостями на экране компьютера. Он поднял с кресла вполне еще крепкое тело, которое отделял от идеала тридцатилетней давности большой, как бараний курдюк, торчавший из-за ремня живот, и неспешно вышел из кабинета.

Ахмед Имранович устал. Устал от дерзких сотрудников, всюду совавших свое ненужное мнение, а также от тупых сотрудников, неспособных справляться с элементарными задачами. От инициативных сотрудников, постоянно предлагавших устроить в их больнице что-то эдакое, на что вечно не хватало средств, и от безынициативных сотрудников, или, вернее, сотрудниц, которых не интересовало ничего кроме маникюра и зарплаты. Он устал от затянувшейся стройки дома для младшего сына. Устал от своенравности старшего, который, не успев развестись с первой женой, которую ему так долго искали, заявил, что Ахмед Имранович скоро станет дедом незаконному полурусскому ребенку. Устал от учебы дочери, которой взбрело в голову получать высшее образование, из-за чего бюджет семьи каждую сессию проседал на несколько тысяч в зависимости от количества экзаменов и жадности преподавателей. Устал от осыпавшейся со стен штукатурки родной больницы и бесконечной череды отписок из министерства, мол, денег нет, но вы держитесь. Устал от отсутствия необходимых лекарств, от вечно скандаливших родителей, от продажных политиков, от лихачившей на дорогах молодежи, от наркомании, разлетевшейся по республике об руку с экстремальной религиозностью.

Когда Ахмед Имранович зашел в приемную палату и бросил взгляд на лежавшую на кушетке девочку, то устал еще больше и добавил в список утомляющих вещей родителей, неспособных наказывать детей назидательно, но умеренно.

Бедняжка действительно выглядела неважно и будь она родной дочерью Ахмеда Имрановича, он бы закатил жене хорошую взбучку за то, что посмела так побить дитя. Но девочка была чужой семьи и рода, в методы воспитания которых лезть было не принято. Но девочка была семьи, которую Ахмед Имранович немного знал как неблагополучную, со странной матерью и еще более прибабахнутой молодой бабкой, красившейся ярко и не стеснявшейся демонстрировать на улице вырезы возмутительно глубокие для их города. Да и в роду этих Мулиговых хватало гнили — было откуда взяться таким «фруктам».

Ахмед Имранович помнил, как впервые врач, работавшая до Аиды, тоже обратила внимание на синяки и даже сломила его сопротивление и нежелание вмешивать посторонних доложить в опеку. Он доложил. И забыл об этом, потопленный ворохом собственных проблем и обязанностей, в число которых надзор за работой посторонних государственных органов не входил. Потом новый эпизод. Женщина из опеки с желтыми волосами и черными корнями, утомленная не меньше его собственными семейными хлопотами, вытянув губы, задавала ему вопросы, потом покачала головой, обещала «принять меры» и исчезла из больницы вместе с полицией и Мулиговыми.

Присмотревшись к личику девочки, походившему на лик мученицы, чутьем врача, еще не видев анализа, Ахмед Имранович понял, что дело дрянь, и снова придется вызывать таких же занятых и усталых взрослых, как он, которые ничего не смогут поделать с судьбой этой малышки. И окончательно устал. Почему? Почему ему выпало разгребать вот это вот все?

— Кровь еще не готова? — спросил он у Аиды.

— Еще нет, обещали поскорее.

Ахмед Имранович протянул руку, чтобы проверить пульс пациентки, и заметил, как ее глазенки, казавшиеся неестественно большими на худом лице, заметались, нашли в углу скучающую мать, потом снова его, и встревоженно вонзились в него, как две огромные булавки.

— Не бойся, я не обижу. Я доктор. Как добрый доктор Айболит, знаешь? — Ахмед Имранович постарался говорить ласково, хотя никогда не был силен в общении с маленькими детьми. — Я только тебя осмотрю. Больно не сделаю.

Он заметил, как нетерпеливо поглядывает на его манипуляции Аида. Она наверняка уже все измерила и осмотрела, и он доверял ее результатам.

Аида приняла входящий звонок.

— Да, Зарема. Готово?

Она умолкла, как-то вся погрустнела, и Ахмед Имранович догадался, что анализ крови пришел поганый.

— Гемоглобин? — спросил он, едва она нажала отбой.

— Да. Двадцать.

— Рак?

— Похоже на кровотечение, — Аида перевела озадаченный взгляд на девочку. — Она потеряла много крови. Но рана была неглубокая…