Петр. Когда я тебя увижу?

Софья. Что?

Петр. Когда мы увидимся? Мы же не договорились.

Софья. Ах да, конечно.

Петр. Ну и когда мы…?

Софья. Это обязательно сейчас делать?

Петр. Да, лучше сейчас.

Софья. Прости, я плохо соображаю. Сам решай.

Петр. Через три дня — ты сможешь?

Софья. В пятницу? Да, хорошо. Как обычно, в обед.

Петр. Тогда через три дня.

Софья. Да.

Петр. Все, тогда увидимся. И все обсудим. Валентина Сергеевна, для меня это была большая честь… (Идет через сцену к Валентине)

Валентина. И мне было приятно с вами познакомиться.

Петр. Честно говоря, я боялся сюда идти. Не вас боялся, а просто я очень волнуюсь. Я так хочу, чтобы она была счастлива!

Валентина. В этом нет никаких сомнений.

Он опять задерживается.

Петр. Так значит, через три дня увидимся.

Софья. Да.

Петр. Тогда я пошел. (Быстро выходит, не глядя на Софью).

Валентина. Что-то прохладно.

Софья. Да.

Валентина. Так внезапно похолодало.

Софья. Думаю, просто отключили отопление.

Валентина. Ты только представь, во сколько, наверное, обходится обогрев искусства! Чтобы держать его тепленьким для народа! (Смотрит через сцену на Софью.) Скажи, тебе деньги нужны?

Софья. Да, конечно.

Валентина. Так я и думала. Твой Петр Васильевич просто невероятно смущался. Я догадалась, что ты ему велела попросить у меня денег.

Софья. Да, это правда.

Валентина. Он для этого слишком порядочный. Так бы и остался тут стоять целую вечность.

Софья улыбается.

Сколько тебе нужно?

Софья. Две тысячи.

Валентина. И когда?

Софья. Ну, сначала будут разговоры-уговоры, потом объявление в газете, потом дело пойдет в народный суд, и потом уже понадобятся деньги — для райсуда. Но я подумала: как-то нелепо все это затевать, если в итоге я не смогу заплатить.

Валентина. Тебе надо было спросить меня сегодня утром, до разговора с детьми. Но тебе и в голову не пришло, что я могу отказать.

Она смотрит на Софью, которая ничего не отвечает.

Скажи, пожалуйста, с чего бы мне давать тебе деньги, если я не одобряю твоей затеи?

Молчание. Софья просто сидит и смотрит на нее. Валентина отворачивается.

Тебе просто не повезло. Неудачный исторический момент. В двадцатые годы это было очень просто.

Софья. Да, я слышала.

Валентина. В начале Советской власти не нужно было даже согласия мужа. Можно было попросить развод, просто отправив по почте открытку и три рубля. Приближалась революция полов! Надо сказать, у меня уже тогда были сомнения на этот счет.

Обе женщины улыбаются.

Какое-то время у меня был ухажер. Или лучше сказать, я очень старалась его заполучить. Еще один солдат. Как и вам, нам было некуда пойти. После Парижа нравы в России казались мне просто смехотворными. Потому что уже тогда все вокруг возмущались, если кто-то открыто выказывал свои чувства. Не одобряли! И вот нам пришло в голову, что на вокзалах можно открыто обниматься, потому там все время кто-то с кем-то прощается. Мы стали ходить на вокзал и притворяться, что кто-то из нас уезжает, и вволю обнимались на платформе. Мы попрощались тысячи раз! А поезда один за другим уходили без нас. Пока в один прекрасный день к нам не подошел работник вокзала и не сказал: «Ну что, не надоело еще на поезда глазеть?» (Умолкает, погруженная в мысли). Что у вас впереди? Маленькая комната на окраине. Безденежье. Дети тебя возненавидят за то, что ты увезешь их от отца, от благополучия, к которому они привыкли. От человека с положением, который вписывается в систему. Человека, которому здесь хорошо.

Софья. Да, возможно.

Валентина. А ты подумала, как на нем отразится развод? Он же член партии!

Софья. Конечно, я знаю. Но если я этого не сделаю, то сама себя не смогу уважать.

Валентина смеется.

Валентина. Я тебя умоляю! «Себя уважать»! Кому до тебя есть дело? Не обманывайся на свой счет. Ты просто частное лицо. Никого не интересуют твои любовные приключения где-то в маленькой квартирке. Но вот Григорий — другое дело, он многим рискует. Может потерять положение, влияние, друзей. К нему станут относиться с недоверием. А это уже начало конца.

Софья сурово смотрит на мать.

Софья. Ну и что. Я больше не могу быть замужем за партией. (Качает головой). А насчет себя я всегда знала… я же работаю с молодежью, я «носитель идей» — при моей профессии у меня никаких перспектив, если я не подам заявление в партию. Так что недалек тот час, когда мне предложат принять окончательное решение. (Она на минуту умолкает). А так этот момент никогда не наступит.

Валентина. Да, ты права, наверное…

Софья. По-моему, в наше время надо просто затаиться и тихо проживать свою жизнь.

Валентина. И поэтому ты выбрала Петра Васильевича.

Софья. Да.

Валентина. Потому что он никчемный, пассивный человек без каких-либо амбиций. Я же вижу. И тебе импонирует его пассивность.

Софья. Для меня в этом его главное достоинство! Что же тут плохого? Особенно после Гриши. Я очень рада, что Петя никуда не лезет.

Валентина. Согласна, в этом есть что-то привлекательное. Но всему же есть предел.

Софья. А ты считаешь, Петя чересчур пассивен?

Валентина. Да он же совершенно безнадежен! (Улыбается). У всех есть какие-то мечты. О том, как все могло бы быть иначе. Мы все мечтаем о чем-то другом. Для тебя — это Петр Васильевич. Ты видишь в нем свое спасение, уход от действительности. Только что будет, когда он станет твоей реальностью, а не избавлением от нее? Твоей жизнью?

Софья. Не знаю.

Валентина. А ты задумывалась…

Софья. Я обо всем задумывалась.

Валентина. Да может, ты его возненавидишь, как сейчас Гришу!

Софья. Нет, что ты.

Валентина. Все, что сейчас тебе кажется таким привлекательным: эти его манеры, то, как он шляпу мнет в руках, его мягкость — когда это станет твоей жизнью, то на поверку может оказаться невыносимым.

Софья. Может быть, не знаю. И никто не знает.

Валентина улыбается.

Валентина. Сейчас у нас все живут только будущим. Или прошлым. Никто не хочет слышать о настоящем. А куда нам девать то, что здесь, сейчас? Ах, Париж! Ах, Петя! Что угодно, лишь бы не то, что имеешь. (Поворачивается к Софье). Когда-то у меня была подруга, которая была влюблена в скрипача. Он был женат, поэтому они могли встречаться только урывками. Она его просто боготворила, ходила на все его концерты в течение трех лет. Дошло до того, что он уже не мог играть, если ее не было в зале. Кстати, впоследствии она мне призналась, что скрипичный репертуар ей показался ужасно ограниченным! Так вот, жена того человека неожиданно умерла, и он тут же к ней примчался сказать, что они, наконец, свободны. И что же? Они продержались всего неделю. Он стал ей уже не нужен. (Пауза). По-моему, это самая грустная из всех известных мне историй.