Валентина. Господи, ей же только восемь!

Софья. Мама, ну не мучай ты меня!

Валентина оборачивается к Петру.

Валентина. Что, вы шокированы?

Петр. Нет. (Неуверенно замолкает). Конечно, нет. Когда-то это нужно было сделать.

Валентина. Нет ничего страшнее слабых людей, когда они пытаются быть сильными! Они так сильно стараются.

Петр. Вы несправедливы.

Валентина. Ах, вот оно что. А вы тоже так поступили бы на ее месте?

Петр. Я — не Соня. Я столько не страдал в жизни.

Валентина. А как это она страдала? От чего, интересно, она страдает сейчас? Будьте так любезны, мне очень интересно узнать.

Петр. Но…

Валентина. Чем она так отличается от всех остальных, живущих в нашей стране? На что она жалуется? Что она несвободна? Мне она так заявила. Ну, а кто свободен? Вы мне скажите. Что, я свободна?

Софья. Нет, нет, мама. Но ты же сама всегда меня ругаешь за то, что я иду у всех на поводу… (Поворачивается к Петру). Она всегда мне так говорит. Что я пассивная, что я посредственная, что я слишком быстро на все соглашаюсь…

Валентина. Я так говорю?

Софья. Вот и сегодня тоже. Ты мне говорила, что люди используют меня. А теперь, когда я пытаюсь настоять на своем, ты начинаешь меня оскорблять.

Валентина. Да! Потому что из этого все равно ничего не выйдет! Потому что это не в твоем характере.

Софья. Ты так считаешь?

Валентина. Это у тебя так, временный порыв. Тебе совершенно не свойственно доводить начатое дело до конца.

Пауза. Софья смотрит на мать, как будто до нее только что доходит смысл возражений Валентины. Потом говорит с подлинным интересом:

Софья. Ты только этого боишься?

Валентина. Да, именно этого. У тебя ничего не получится. И ты останешься с разбитым сердцем!

Софья. Это все, чего ты боишься?

Валентина смотрит на нее уже не так уверенно.

Валентина. И он такой же мямля. Вы меня простите, конечно, но вы же протянете еще лет десять, не больше!

Софья. Спасибо тебе большое, мама. Может, ты еще что-то хочешь сказать?

Софья спокойно смотрит на Петра, которого слова Валентины, похоже, нисколько не смутили.

Петр. Все в порядке, Соня.

Софья. (Валентине.) Может, все же объяснишь, почему ты так реагируешь. (Петру). Полагаю, мама тебе ничего не рассказывала о своей жизни.

Петр. Да нет.

Валентина. Мою жизнь мы не обсуждали.

Софья. Ведь мама тебе не говорила, отчего она со мной так сурова.

Пауза. Обе женщины стоят неподвижно.

Просто тридцать пять лет назад мама сделала выбор.

Валентина. Совершенно верно.

Софья. Я была совсем маленькой. И в двадцать первом году она, так сказать, собственными руками привезла меня сюда. Сюда, из Парижа.

Пауза.

Петр. Понятно.

Он ожидает продолжения рассказа, но обе женщины молчат, опустив глаза. Затем он продолжает:

И что? Я не совсем понял… почему… То есть…

Софья. Давай, смелее. Задавай свой вопрос. Пожалуйста.

Петр. Ну, мне казалось… то есть вопрос, естественно, возникает… Вы не жалеете об этом?

Валентина. Не знаю, что вам ответить. Бывают моменты, когда все идет «наперекосяк».

Софья улыбается.

Я была довольно беспутной молодой особой — наверное, так будет правильнее всего сказать. Кочевала из постели в постель, из студии в студию, много курила, и единственное, что меня в жизни волновало — это отращивать волосы или делать стрижку. Потом у меня родился ребенок. Тогда мне все было нипочем, я была как мать Горького, которая шла маршем с крестьянами и отошла на пятнадцать минут, чтобы родить на меже! А потом побежала догонять своих товарищей. И я была такая же. Родила мою Сонечку в крошечной квартире в Марэ, и под рукой у меня было всего два кувшина горячей воды и приятель-гомосексуалист, который и принял ее. А потом я задумалась: и это — всё? Бесцельно слоняться без дела… когда все мысли лишь о себе самой… Это и есть — даже не знаю, каким словом это лучше назвать — это и есть свобода? Рождение ребенка все изменило. Мне стало казаться, что жизнь в Париже лишена всякого смысла. Пустое потакание собственным капризам. Теперь же у меня была русская дочь. И я должна была вернуться домой. (Откидывается на спинку). Художник в России! О, тогда, когда я вернулась, здесь все было возможно, все пути были открыты. (Улыбается). А теперь… Я уже семнадцать лет не выставлялась! (Пожимает плечами.) У нас устраивают выставки зарубежных художников самых разных направлений, но вот нам, русским, разрешено работать только в одном стиле. Но это не мой стиль! Вот и все.

Все по-прежнему молчат.

Софья. Моя мама не выносит тех, кто жалуется на жизнь.

Петр. А вы никогда не думали… вы, наверное, могли бы уехать отсюда?

Валентина. Вы хотите сказать — эмигрировать?

Петр. Да.

Валентина. Это всегда казалось мне трусостью. Сдаваться — это трусость. В конечном итоге все сводится к такому выбору. (Неожиданно указывает на картину, стоящую на стуле в другом конце комнаты). Вот картина, которую, как нам говорят, оставил в своем завещании какой-то аристократ. И его последней волей было отправить это полотно домой, в Россию. А он ведь уехал аж в девятнадцатом году! (Смеется).

Петр. Я не знаю, не мне судить, я об этом никогда не думал — да и к чему мне? Но вам, с вашим прошлым…

Валентина. Нет, конечно, нет. Я прожила несчастливую жизнь, это я могу вам твердо сказать. Но если бы я поступила трусливо, то тоже была бы несчастлива. (Качает головой.) Наша жизнь определяется тем, чего нет, тем, что не происходит, теми местами, где нас не может быть. А мы постоянно думаем о себе. Я! Я — то, я — это! Я так решила. Бесконечное я, я, я все под себя подминает, все собой затмевает. Какая самодраматизация! Жизнь превращается в крестовый поход, в котором мы противопоставляем себя всей России! С одной стороны — огромная страна, многие тысячи километров. А с другой — Я подумала и Я почувствовала… Неравный поединок. Такое самовыпячивание казалось мне неправомерным. И надуманным. И даже рискованным. …А потом сидеть пить вино или разводить лошадей и все равно мечтать очутиться где-то в другом месте! (Пауза). Я никогда не была коммунисткой. И я знаю, что у нас тут происходило все эти годы. Я и теперь не коммунистка — с чего бы? Но я сделала свой выбор.

Петр. И он оказался правильным?

Валентина. Понятия не имею.

Молчание.

Софья. Петя, пожалуйста, оставь нас с мамой.

Петр. Что? А-а, конечно, пожалуйста.

Софья. Петя! Ну, я прошу тебя. Нам с ней надо поговорить.

Петр. Хорошо, хорошо. (Выглядит расстроенным). Что, сейчас?

Софья. Да, сейчас.

Он все не уходит.