Вообще же, можно было начинать гордиться в любую секунду — стоило включить телевизор. Там гордость наполняла даже развлекательные программы. Разве забыть, как мы все гордились той пионеркой? Она отказалась от приза в телевикторине, созналась, что отвечала по подсказке. Страна просто плакала от гордости за свою смену. Могла ведь надуть девочка, могла! Не надула. Какой пример для октябрят! Один завскладом посмотрел, до того растрогался — тоже хотел бежать во всем сознаваться. Хорошо, родственники набили морду, связали…

А вскоре мы приспособились гордиться даже во сне. Снились конные богатыри с нашими лицами. Так и дремали, пока не вскочили от дикого крика. Кто-то орал, что, пока спали, уже пропало все, чем можно гордиться!..

Кинулись искать — кто надрывается, кто такой смелый?

Оказалось — сами. Сперва, конечно, от этой своей отваги слегка струсили. А пришли в себя — и первым делом сделали эту новую смелость предметом новой гордости! Ух, до чего ж мы отважные! Ух и гордые у нас голоса! А как же! Человек — это ж звучит гордо!..

Прекрасные слова. Которые больше не помогут ни нам, ни нашей температуре, ни этой невероятной территории.

Время гордых звуков — даже новых— истекло.

Поймем — может, еще сумеем зазвучать прилично.

Нет — опять все вылетит в пустой звук.

1986

Первое слово, которое произносит человек? Из четырех букв?

Человек произносит «мама». Наш человек — «план».

Он и рождается так: у родильного дома план по валу. И у зубной поликлиники план: хоть у одного из нас пломба не в том месяце выпадет — мы им все сорвем. Но она выпадет, они ж ее сами ставили.

У гаишников тоже план. Так что в начале квартала можно и на красный, а вот в конце уже и на зеленый не советую.

Плановики, планерки, планировщики. Планируется все. Решили даже такую задачу — не для среднего ума! — как планирование перевыполнения плана! Анна Петровна Хрюндина полторы пятилетки выполнила в две недели. Молодец, Анна Петровна. И кто пятилеточку ей спланировал, тоже молодец.

План — закон, процент — хозяин! Шаг вправо, влево от плана считается побег.

Казалось бы — какие вопросы? Так нет. То тут, то там все время кто-то выпрыгивает из строя. Недавно один — ну, просто как с Луны! ну, чуть не до истерики! — требовал объяснить ему: почему над тем магазином написано «Рыба», а над этим — «Мясо»? Он, видите ли, был внутри и не понял разницы.

Не понял — значит, тупой. Раз все планируется, значит, планируется не только где что будет, но и наоборот. Ну и чего каждый раз изумляться — почему опять на всех не хватило этих мягких облагораживающих рулончиков. Значит, так в центре запланировано — может, создается стратегический резерв. Или имеется в виду только руководящее звено. Или ветераны.

То же и качество. Это только в книжке одному буфетчику объяснили, что не может быть осетрины второй свежести: второй — значит, тухлая. Наши буфетчики другие книжки читают. Там и вторая свежесть планируется, и категория вторая, и сорт второй. Что почти как первый. То есть почти можно надеть.

Почти не протекает. Почти телевизор. Почти не отравился и к врачу попал — к хорошему почти. Так что почти остался жив…

А тут к нам приезжал то ли инспектор, то ли инструктор. Весь такой гладкий, как первомайский стих.

Надо, говорит, уметь в споре с противником доказать преимущества нашего планового хозяйства. Два часа сам с собой остервенело спорил, себе — доказал. А нам и доказывать не надо! Нам и так ясно: у них хозяйство бесплановое, подвержено кризисам, у нас — бескризисное, подвержено плану.

Там — план по разрядникам, тут — по диссертациям. К концу года обязаны защититься двенадцать Менделеевых; четыре Ломоносовых и один Фейербах, если опять не завалит минимум по научному коммунизму.

План любого заседания известен заранее: доклад, овация, концерт. Концерт тоже по четкому плану: стих о паспорте, гибель лебедя, юмор про химчистку, хор имени Пятницкого.

Запланировано даже, когда кто какой подвиг совершит. К пятидесятилетию — подвиг на малый орден, к шестидесятилетию — на большой, к семидесятилетию — на совсем большой, в коробочке, к восьмидесятилетию — все три вместе дадим, уже за то, что дожил.

Планы — встречные, комплексные, личные…

Я планирую вбить гвоздь в стенку, чтоб повесить план Парижа, куда я планирую. Правда, неизвестно, планирует ли меня Париж.

— Вы ребенка планируете?

— Уже запланировали.

— Мальчика, девочку?

— Вообще, примерно, мальчика. Но как получится…

Так и в Госплане у нас.

План — ответ на великую загадку вселенной: почему в стране из года в год — как тридцать первое, так везде живая картина «Штурм Измаила», как первое — так уже Христос в пустыне».

А вообще, наш плановик похож на планериста.

Оба планируют.

Но разница есть. Один — как бы в небе ни кувыркался — помнит: хоть раз он небесных законов не учтет, они его самого учтут.

А второй так всерьез и думает, что речка потечет, куда поплавок захочет. И что вся планета — не более, чем пункт его плана.

Что, конечно же, не так.

Ибо, к счастью, она все-таки вертится.

1986

Каждый четвертый — учится.

Каждый второй — учит.

Каждый шестой — ученый.

Каждый третий — большой ученый.

Трое из семи — переучиваются.

Восемь из пяти — повышают квалификацию.

Остальные уже окончательно отучились, светлая память. Или ушли в декрет.

Процесс выучивания интересен стремлением научающихся самообучиться. Поэтому, чему бы ни обучивались, научаются в среднем одному и тому же.

Итак, чему же выучились мы, среднеобученные обучавшиеся?

По арифметике — действиям с процентами. Так наловчились, что проценты постоянно возрастают, даже при полном отсутствии того, проценты чего могли бы возрастать.

По геометрии решаем бесконечную задачу на плоскости, как из общего квадратного метра с раздельным получить два раздельных — с общим.

По истории углубились на глубину учебника — то есть остались на поверхности.

По географии штриховали контурные карты мест, куда незачем.

Из литературы запомнили, что был Пушкин, остальное — лишние люди.

Химию изучали по статьям: «Спасти озеро!», «Срочно спасти озеро!», «Немедленно спасти озеро!», «Озеро не спасти».

Зато иностранные языки изучали глубоко и долго. Так долго и глубоко нигде в мире больше не изучают. Поэтому только мы на любой вопрос на любом языке на том же языке и отвечаем: «Нихт ферштейн!»

С экономикой все было еще глубже: экономика должна быть экономной, астрономия — астрономной…

Этику и эстетику на всякий случай не изучали:

завуч не был до конца уверен, что это одно и то же.

Зато обществоведение как науку поняли сразу всю — по первой же фразе лектора, сказавшего: «О Гегеле вам коротенько…»

Логику впитали интуитивно. То есть, еще только прочитав слова «О мерах по дальнейшему улучшению…», понимали, кто запросился на пенсию.

У некоторых были еще основы личной гигиены — факультативно…

Самое интересное в нашем обучании — это то, что оно совершенствуется путем постоянной ликвидации самого себя.

Отсюда выучились невиданному юмору. То есть там, где другие с ума бы посходили, нам смешно.

Но при этом сохранили такую девственную непосредственность и чистоту, что каждый, ни хрена не делая, до сих пор способен искренне возмущаться: почему ни хрена нет?

Что доказывает — выучились полностью.

Главное теперь — попытаться уберечь от нашего всеобщего обучалища детишек.