– Матушки! – вскричала мамка сквозь слезы. – Дьяволы! Зачем же махоньких-то деток губят!!! Чем они повинны?!
А Нанджана ничего не говорит, только повелительно протягивает руку вперед, и ковер летит, летит над садами, полями, над городами и селами. Сады горят или трещат и курятся. Все села и города пожжены и разрушены. Лежат на земле повержены высокие фарфоровые пагоды. Всюду, груды развалин и мертвых тел. Удушливый смрад летит от них, по всем полям заразой разносится.
– Дальше! Дальше! – шепчет Нанджана, и ковер летит, летит прямо к морю синему. А на берегу моря стоит-раскинулся большой город с высокими башнями, с громадной городской площадью… Полна площадь народа в синих кофтах с бритыми головами и длинными косами. Но не слышно шума и говора. Тихо, мертво на громадной площади.
Стоит посреди нее платформа высокая, а на этой платформе много людей копошится и возится, и все они стоят в крови по самую щиколку, стоят, казнят, рубят головы; груды тел на платформе навалено. А пристав тут же стоит, счет ведет головам, и много, много тысяч голов насчитал он, а по площади все еще целая громадная змея тянется; ползет вереница бедных связанных людей, и всходят, всходят они на платформу и кладут на плахи свои головы горемычные, а широкие топоры-мечи тук, тук, тук…
А кругом всей платформы солдаты стоят бравые с рыжими усами и бородами, с белыми лицами, стоят под ружьем, в красные мундиры наряжены, стоят, смотрят, чтобы никто не мешал, казнить, рубить головы, исполнять волю Богдыхана великого…
И снова поднялась, вскочила Нанджана, протянула руку.
– Слушай, ковер, – говорит, – лети туда, где родина этих красных солдат. Я хочу видеть ту страну, где родятся и живут такие кровопийцы бессердечные.
VIII
Остановился ковер, постоял с полминуты и тихо, лениво полетел над синим морем; а море пенится и бурлит, и резкий встречный ветер дует прямо в лицо путникам.
Летят они над морем, летят над землей, над горами высокими, над степями необозримыми, и громадные стада короткорогих, горбатых, курчавогривых быков мирно и важно разгуливают в этих степях.
Вот один бык влез на высокие холмики, что торчат из земли то там, то сям, словно сахарные головы. И далеко ему видно с высокого холмика; а по всему холмику и вокруг него ползают, копошатся большие крылатые муравьи. Холмики – их затейные муравейники. Глубоко они идут под землей, и там в глубине все настроены подземные палаты, горницы, амбары, питомники.
Хотят путники ближе рассмотреть эти невиданные муравейники, но мимо, мимо летит ковер, не останавливаясь; летит он к другим, людским муравейникам, к городам многолюдным, что кипят, бурлят, суетятся жизнью городской, жизнью неугомонной.
Вот они дымят беспокойным шумом городским. Из длинных труб черный дым клубами вьется, летит; дома в струнки вытянуты, улицы прямые, как стрелы легли. Перекинуты через реки, каналы мосты длинные, резные, чугунные. Дивятся и ахают путники… Но мимо, мимо летит ковер-самолет, летит он через море-океан, в сторону запада, и вот в тумане громадные острова виднеются… Это страна красных мундиров и рыжих усов, страна мореходов всесветных и светлых голов, страна крепкого, черного пива и больших, больших чудаков…
Вот развернулся перед ними город великий. Куда ни глянь, везде трубы и трубы торчат и дымятся, и весь город полон копотью, сажей и дымом. Черные закоптелые дома стоят, как шеренга солдат, железными решетками огорожены, словно тюрьмы глухие. И небо над ними все закоптелое, и сквозь эту копоть чуть-чуть по временам проглядывает тусклое солнце.
Летит ковер прямо в середину громадного города, туда, где через широкую, мутную реку горбатый мост перекинут стоит. Там крепость не крепость, замок не замок высокими серыми стенами к небу поднимается.
Там движется народ сплошной стеной. И спустился ковер еще ниже и разлегся-развернулся на одной высокой кровле. Сидят путники, глядя вниз, а внизу красные солдаты в шеренгах стоят, и между ними едет нарядный кортеж.
И тихо пополз ковер-самолет, спустился с крыши и перелетел в самую середку всего города. Те же дома высокие, но мелкие переулочки, кривые и грязные, вьются словно змеи осклизлые. И полны переулочки шума и крика. Копошатся в них, кричат, бранятся, дерутся люди, худые и бледные, в грязные лохмотья обернуты-наряжены.
– Дальше, ковер! Дальше! – говорит Нанджана. – Тяжело смотреть на людскую голодную нищету и бедность… Тяжело смотреть на людское бессердечие.
– И! Матушка-красавица! – говорит мамка. – Разве у нас не та же грязь и бедность… Только у нас солнышко сушит и греет, и всюду растет, зеленеет травка нарядная.
– Как! – вскричала Нанджана. – В моем царстве такая же грязь и бедность и стаи голодных нищих около моих садов и дворцов… Неправда! Ложь!
– Посмотри, красавица! Посмотри, мое золото! Без грязи и бедности нигде не бывает. А золото и в грязи блестит!..
Ничего не сказала Нанджана, опустила голову и задумалась.
А ковер быстро летит, все летит прямо на север.
IX
Ярче, светлее становится небо, и резче, свежее холодный ветер, и ничего не видно кругом, кроме неба и моря. Бурлят и шумят валы белогривые, кипят и пенятся, и все катятся, катятся в даль неоглядную.
Ниже и ниже спускается солнце, и тихо ползет оно, чуть-чуть отделяясь от земли. Холодом веет и с неба, и с моря. Кутаются путники кто во что может, жмутся плотнее друг к другу. И вдруг все края ковра взметнулись кверху и прикрыли, укутали всех. И тепло стало всем, защебетали, заговорили, смех и хохот. А ковер летит, летит прямо на север.
И видят путники сквозь маленькие щелки: плывут, точно хрустальные города, громадные льдины. И стада моржей и тюленей промеж этих льдин резвятся, ныряют.
И летит ковер над землей, и нельзя разобрать, земля ли это или лед, все снеговой, сплошной пеленой затянуло.
И видят все путники, идут, шатаются люди не люди, в звериных шкурах, словно дикие звери. Идут друг за другом, через льдины перелезают, везут, тащат длинные сани или лодки. Идет семь человек, но задние двое чуть-чуть ползут, шатаются, и один упал. Остановились все, собрались, потолковали, потолковали и пошли, бросили товарища. Поднялась, вскочила Нанджана.
– Он умрет! – вскричала она. – Погибнет злой смертью. Спасем его, Нассан!
Но Нассан уже распахнул угол ковра и захватил за этот угол, и весь ковер медленно спустился. Закричали, завизжали все визири, нязири, приспешники. Мороз трескучий охватил всех их и тотчас принялся замораживать.
Но не чувствуют холода ни Нассан, ни Нанджана. Оба они уже на земле, подле упавшего человека. А человек хрипит, задыхается и испускает последнее дыхание. И наклонилась над ним, вся дрожит царевна-красавица.
– Идем, спешим, дорогая, – кричит Нассан ей, – а не то и нас убьет стужа лютая.
А ковер совсем спустился и прилег к земле, и взошла на него Нанджана, а за ней Нассан, и тотчас же все полы ковра поднялись, захлестнулись, и отогрелись все, отошли, оттаяли. Одной Нанджане тепло и среди лютого холода. Бьется, трепещет в груди ее сердце горячее. На глазах слезки играют, дробятся словно жемчужинки. А ковер поднялся и летит, быстро летит прямо на север.
«Видно, везде, – думает Нанджана, – везде одно и то же. Всюду, во всем мире пирует горе, страдание, и человек, как пылинка, мается, борется и не может побороть ни жара, ни холода, ни страстей бессердечных, звериных».
И видят путники, что солнце совсем уже за землю прячется, и бежит от него по волнам океана огненный столб, и дробится он на волнах, играет, а волны шумят, гудят, и ропщут, и пенятся; и бьются они о горы ледяные, великаны громадные. Гром и треск далеко над бурным морем разносятся.
И целые тучи птиц длиннокрылых снуют, реют в воздухе и заглушают жалобным криком рев моря и рев диких зверей, косматых белых медведей, укшуев лихих.
Лежат, спят на льдинах стада сивучей и моржей. И тихо несет их море, качает на льдинах, как в люльке малых детей.
