– И нагнулся он над Сенькой-то, над мертвым и хотел выхватить у него пятак из руки, – а рука-то у него хрустнула, – вырвал пятак и положил его в жилет. – Вишь, говорит, мошенники, нищих прикармливают хозяйскими деньгами. Я вас, говорит, всех завтра же по шеям из заведения, богачи. – А после погрозил кулаком и ушел. Все молчат. Посмотрел я на всех, повернулся и пошел домой. И как я дошел до дому, не помню. Bcе мне мерещится Сенька мертвый, и как у него, у мертвого приказчик отнимает пятак и в карман к себе кладет. Добрел я до дому, тут сейчас встретил меня дядя Андрей и спрашивает-. – Где пятак? – Пропил! – говорю. Ну! принялся он меня тузить: бил, бил и все мне кажется мало. – Ну-ка еще! говорю, а ну-ка еще! Наконец, ударил он меня по виску, и я обеспамятел. Сколько лежал, не знаю. Ночь уже была, когда очнулся. Встал я, огляделся и пошел, не знаю куда, – и бродил, должно быть, целую ночь. Как бродил, ничего не знаю, а на утро очутился в этом лесу. И с тех пор лишь здесь и живу. Никто меня не бьет, пятаков нету, кругом хорошо, тихо, мирно. Краса и благодать – чего лучше?

И Волчок замолчал, оглянулся кругом на деревья, которые словно спали в ночной темноте, и уставился неподвижно на тихо догоравшие уголья костра. А Макс встал и подошел к нему. Лицо его горело, из глаз текли слезы.

– Митя! – сказал он. – Митя! – И нагнулся к нему, и оперся рукой на его плечо. В первый раз он называл Волчка Митей, и давно, очень давно Волчок не слыхивал этого имени. Он еще ниже потупил голову и еще пристальнее стал смотреть на уголья.

– Митя! – сказал Макс. – Это нехорошо! Ты не должен жить здесь в лесу.

– Отстань! – сказал Митя и оттолкнул Макса. Но Макс не отставал. Он сел подле Мити.

– Митя! – сказал он. – Ты не сердись. Ты подумай, если все, кому нехорошо жить, просто разойдутся по лесам, то кто же будет стараться, чтобы жить было лучше? Ты, Митя, сильный, крепкий. Тебе грешно, стыдно жить так. Ты должен бороться, защищать слабых от сильных, если у них камень вместо сердца. Верь, Митя, что впереди будет лучше! – И глаза Макса, немного потухшие, снова заблестели. – Впереди свет, добро, истина. Надо завоевать их, надо бороться со злом. Что за дело, если погибнешь в борьбе. Другие тебя заменят, – память о тебе останется.

Волчок ничего не отвечал. Он лежал, опустив лицо к земле, щипал траву, грыз ее и разбрасывал. И Макс не видал, что выражало это лицо и что по этому лицу катились слезы.

– Ну! все это… завтра! – проворчал Волчок, – утро вечера мудренее! – И он махнул рукой и, не оборачиваясь к Максу, отошел от костра и развалился на траве, возле большого орехового куста.

Но завтра случилось то, о чем не думали, что не предвидели ни Макс, ни Волчок.

Макс долго не мог уснуть. Он соображал и придумывал, как бы это все устроить, чтобы Волчок мог бороться и вышел бы из борьбы с торжеством. Планы один другого фантастичнее, сложнее, неисполнимее роились в пылкой, маленькой головке. И только перед рассветом усталые мысли запросили отдыха, и тяжелый, болезненный сон охватил эту головку.

А Волчок давно крепко спал, как он никогда не спал во все время своей лесной жизни.

Порой казалось Максу сквозь сон, что какой-то гул проносился над ним, что-то обдает его жаром и смрадом. Наконец, он ясно почувствовал, что его ноги чем-то сильно обожгло. Он проснулся, опомнился и в ужасе отскочил. Перед ним целой, сплошной, клубящейся стеной поднимался густой дым и застилал небо. И в этом дыму прыгали, метались огненные языки, и с треском и гулом горели деревья.

Он бросился к Волчку. Еще несколько мгновений, и огонь обхватил бы тот ореховый куст, под которым спал Волчок как убитый.

– Митя! Митя! вставай! – расталкивал его Макс. Волчок очнулся, взглянул, вскочил, быстро схватил Макса за руку, и оба стремглав бросились в узкое отверстие, между пылающими кустами, сквозь дым и тучи искр. Кругом всей поляны, на которой они были, пылал лес, к оврагу не было прохода.

Они бежали как безумные. Пылом и дымом обдавало, душило их. К счастью, ветер был слаб. Через полчаса они оставили за собой пожар, усталые, измученные прошли тихим шагом еще с версту и, остановившись на небольшой прогалинке, опустились на землю, измученные до изнеможения.

– Верно искру раздуло и набросило на хворост, что я сложил подле костра, – сказал Волчок и взглянул на Макса.

Бледное лицо Макса было испугано, глаза остолбенели.

– Вздохнем немного, – сказал Волчок, – да опять припустим, а не то красный петух как раз догонит: он ведь без ног бежит, только земля дрожит.

И он нагнулся и приложил ухо к земле.

– Видишь, как гудет, никак ближе подходит!

Он приподнялся и начал нюхать воздух по ветру.

– Гарью тянет! – пробормотал он и оглянулся.

В стороне, в кустах зашелестело, и три зайца выскочили на прогалину, один за другим, и все присели на задние лапки.

– Фью, фью, – засвистел Волчок, – али ушки спалили?

Зайцы покосились, повертели ушами в разные стороны и вдруг все разом вскочили и унеслись в чащу.

Вылетел большой тетерев, он тяжело махал крыльями, раскрыв рот и низко над землей пронесся вслед за зайцами.

Пролетело с писком несколько маленьких птичек. Сильнее запахло гарью, и вдали показался дым, как синеватый туман.

– Ну, и нам пора, – сказал Волчок, вставая. – Бежим! И он схватил опять Макса за руку, приподнял его с земли и почти поволок за собой.

Они шли скоро и долго. У Макса подгибались ноги. Он поминутно падал. Жажда томила его, в горле все пересохло.

– Ну! – сказал Волчок, спускаясь в долину, где бежал ручей. – Сюда не доберется, а если и доберется, так не съест, место чистое.

И он также, измученный, усталый, повалился на землю.

Ветер стих, пожар остановился вдалеке от них. Пошел дождь, мелкий и холодный.

Немного отдохнув, Волчок напоил Макса из холодного ручья. Но ни эта холодная вода, ни холодный дождь не освежили его. В нем все горело…

Для Волчка может быть в первый раз в его лесной жизни настали трудные дни.

Целых две ночи и два дня не отходил он от Макса; а Макс то лежал в забытьи, то быстро приподнимался и хотел бежать, но тотчас же опять падал. – Пожар, пожар! – бормотал он, поводя дикими испуганными глазами, и весь дрожал и снова забывался и лежал по целым часам в полном бессильи.

И точно так же в бессильи сидел над ним Волчок, не зная, как и чем помочь. Он вспомнил, как лежала его больная мать и как умерла она точно так же без всякой помощи. Вспоминал он, что вообще в их деревне люди не лечились, и больные лежали, а здоровые делали свое дело, заранее зная, что должно совершиться что-нибудь одно из двух: переможется – оживет, не переможется – умрет.

И с этим самым тяжелым вопросом сидел теперь Волчок над Максом, изредка перекладывая его со взмокшей травы куда-нибудь на сухое место и стараясь в кустах спрятать его от дождя.

На третий день дождь перестал. Прояснило. Солнце закатывалось, краснея сквозь неулегшийся дым. В лесу было тихо. Тихо перекликались птички на высоких деревьях и тихо стояли эти деревья, краснея своими верхушками.

Макс вдруг приподнялся. Впалые щеки его горели. Широко раскрытые глаза блестели. Но в них уже не было дикого огня: они светились, как у здорового – кротко и восторженно.

– Митя! – сказал Макс, и слабый голос его был тверд и ясен. – Митя, я скоро умру.

– Зачем умирать, – сказал Волчок, поддерживая его. – Умирать не надо.

Макс заплакал и задумчиво сидел несколько мгновений, с трудом тяжело дыша.

– Митя, – заговорил он опять тем же слабым, но твердым голосом, – у меня до тебя две просьбы. Вот это, – он дрожащей рукой распахнул рубашку на груди и с трудом, при помощи Волчка, снял с шеи маленький крестик, – вот это, Митя, отнеси к бабушке. Это для нее будет утешение за все горе разлуки со мной. Митя! исполни это.

– Хорошо, – сказал Волчок и надел крестик на себя.

Макс опять помолчал несколько секунд.

– А другая моя просьба, – начал он и приподнял голову, – другая просьба, – верь, Митя, верь, что когда-нибудь всем будет лучше жить; верь и борись во имя этой веры. Впереди свет, Митя, – и он протянул правую руку вперед, и глаза его заблестели еще сильнее. – Я вижу этот свет.