— Не знаю, — сказал Акимыч, — чего ты, Люк, так стесняешься в набедренной повязке оставаться.

— Тут, между прочим, женщины, — возмутился Лукась, — которые меня видят.

— Очень мне нужно это видеть, — буркнули «женщины». — Что один, что другой, — парад наборов для бульона.

— И я вот в игре совсем веса не набираю, — сказал Акимыч, вытягивая к огню ногу и придирчивая ее рассматривая.

— Зато в реальности уже, наверное, в шар превратился, — сказал я, — целыми же днями в капсуле лежишь. Причем не как Ева — на сбалансированном питании, а на маминых борщах и пирогах.

— С вами превратишься… — сказал Акимыч, — со всей этой беготней и походами мышцы все время в тонусе от нервных импульсов. Вылезаю всегда — как после хорошей тренировки, все каменное.

Заканчивая эту фразу, Акимыч еще раз дернул ногой, как бы показывая, каким лишениям данная нога подвергается в Альтрауме, и подрубил сушильную конструкцию над костром.

Лукась горестно вскрикнул, увидев, как его одежда падает в пламя и мгновенно вспыхивает веселым разноцветным огнем.

— Так, — сказала через десять минут Ева, — от этих криков и скандалов уже все сторожевые посты должны были сбежаться, если они тут вообще есть. Значит, пойдешь в платье, до первой лавки. Всё! Никаких запасов одежды больше ни у кого не осталось.

— У меня плесневые носки еще лежат, — сказал Акимыч, глядя в инвентарь.

— Какие? А, от Серой Плесени. Ну, вот и отдай их ему, туфли у него все равно насквозь сырые.

— Да нормально, Люк, — сказал Акимыч, — вообще не видно, что женское платье. Тут еще и не такое носят, а тебе даже идет. Тем более, темно, и хорошо, что вырез неглубокий.

— Травмы у всех прошли? Все, тушим костер и выдвигаемся. Если кто-нибудь еще куда-нибудь упадет, то я… я не знаю что с ним сделаю. Неужели так трудно быть чуть-чуть собраннее и внимательнее?

Минут через пять собранности и внимательности мы получили заслуженную награду. Лес неожиданно не то, чтобы кончился, скорее, прервался, и на нас упало бледное сияние лун и звезд.

— Дорога, однако! — сказал Акимыч, — Нам же по ней, да, Ев?

— Приблизительно, — ответила Ева, — зря я все же пожадничала в Камито, купила самую простецкую карту Таосань, а она вся кривая-косая. Первым делом ее с панели вышибу, когда другую найду. На ней Пандар с другой стороны реки указан, между прочим. А там, где мы сейчас находимся, — вообще горы. Кто-нибудь тут видит горы?

— Я вижу собственные ноги и уже этому очень рад, — сказал я.

— Если мы сейчас пойдем по этой дороге, — сказала Ева, зачем-то глядя на часы, — то по всем расчетам должны выпереться прямо в центр осадного лагеря.

— Мы можем пройти по ней совсем немножко, — просительно начал Акимыч, — а как увидим какой лагерь — так тут же нырк в кусты — и ищи-свищи.

— А еще раньше мы можем наткнуться на патруль, — сказала Ева, — тут по лесу километра три осталось до полей. Впрочем, все лучше чем в темноте шарахаться. Только идти будем тихо-тихо, как мыши!

Мы хором замолчали, показывая свое умение быть, как мыши, и в наступившей тишине раздалось явственное поскрипывание и мерный топот.

— Ну, не знаю, — сказала Ева, — как-то это подозрительно. Лошадь с телегой, посреди леса, ночью, без хозяина, во время войны…

— Вообще нормально, — ответил я, — война — время тотальной бесхозяйственности. Хозяина убили, лошадь сбежала.

— В любом случае неправильно будет оставлять ее здесь, — сказал Акимыч. — Давайте тихонечко в нее залезем и осторожненько так поедем по своим делам. Евик, ты же сможешь этой повозкой управлять?

— Я -то смогу, но идея торжественного въезда в неприятельский лагерь на телеге мне не кажется разумной.

— Может, нас примут за крестьян, везущих продовольствие бравым солдатам? — предположил Акимыч.

— А вместо продовольствия мы им тебя выдадим. — фыркнула Ева, — Ладно, ничего страшного, если мы чуть-чуть проедемся. А то вон Лукась у нас в носках… Вы на всякий случай смотрите по сторонам, — вдруг мелькнет какая боковая дорога. Так-то с транспортом тут, конечно, куда веселее.

Мы залезли в телегу, Ева взялась за поводья, и наш экипаж мягко и неспешно покатил навстречу неизвестно чему.

— Класс! — сказал Акимыч, растягиваясь рядом со мной, — Звезды так красиво движутся!

— Тебе же сказали по сторонам за дорогой следить, — сказал я, вглядываясь в темноту по обочинам.

— Да все и без меня следят, — беззаботно ответил Акимыч, — а я вам доверяю.

— Ты лучше не доверяй, — сказала Ева, — а возьми на себя контроль за задней частью.

— Это в каком смысле?

— Назад смотри. Если вдруг увидишь бегущего за нами с топором хозяина телеги, будь ласка, предупреди нас заранее.

Предупреждать никого не пришлось. Один из черных кустов у дороги затрясся и издал низкое утробное рычание, переросшее в яростный рев. На дорогу, прямо позади нас, выскользнула здоровенная белая туша.

— Гони! — заорал Акимыч в морду исполинскому белому тигру.

Лошадь встрепенулась, завопила совершенно не по-лошадиному, а телегу затрясло так, словно ее тянул десяток гоночных верблюдов, а не одна скромная перепуганная кобыла. Я пытался удержать во рту зубы, которые, судя по всему, старались выбить друг друга и сбежать. Рядом, ритмично матерясь, высоко подпрыгивала Ева, телега стонала, как корабль во время шторма, и уже мчалась то на левых колесах, то на правых. Меня подбросило так, что я почти что сделал в воздухе сальто и приземлился обратно задом наперед, я пытался вцепляться в борта, в Еву, в самого себя, понимая, что каждый рывок может быть последним перед вылетом в ночной лес. Гус, растопырив длиннющие лапы, ухватился за борта повозки, то ли пытаясь удержаться в ней, то ли защищая ее от разваливания. Лукась мертвой хваткой впиявился в Гуса и не то молился, не то угрожал богам судебными исками. Тигр несся за нами гигантскими легкими скачками и, кажется, веселился. Его шерсть сияла в полумраке, его страшная пасть застыла оскаленной улыбкой. А еще он, похоже, ужасно косил, но, может быть, это мне привиделось.

К моменту, когда мы влетели в палатки военного лагеря, лично мне уже было все равно. Когда я увидел вскинутую ко мне алебарду, меня просто на нее стошнило. Тигр рычал, лошадь орала, телегу трясло, люди кричали и разбегались из-под колес, гремя железом. Мы сшибали тела, бочки и шатры. Очередным рывком меня шмякнуло на дно телеги, я грохнулся затылком и увидел много добавочных звезд на бескрайнем бархате небосклона, который на секунду сменился огромной белой мордой изумленного слона, открывающего пустые каменные глаза. Гонка продолжалась, но теперь к ней добавились рев огня и пламенные струи, дугами потянувшиеся над темным полем. Очень хотелось потерять сознание, но как-то было не до того.

Не знаю, сколько прошло времени, не знаю, как все это кончилось, но в реальность меня вернули холод воды и гнилостная вонь. Изо всех сил заработав руками, я вполз на травяную кочку и растянулся на ней, не обращая внимания на то, что ноги по-прежнему болтаются в воде. Не сказал бы, что мне было плохо, это должно называться каким-то другим словом, которого я, видимо, не знаю. Несколько минут или часов, или веков я провел, утопая щекой во влажном мху и прислушиваясь к стонам, которые издавало мое тело. Но, наконец, разум сообщил, что он уже тут и хватит валять дурака, надобно собраться и, например, посмотреть, кто там жует нашу ногу.

Это была черепаха. Большая, с парадное блюдо размером, и очень настырная.

— А ну, прекрати!- строго сказал я ей и потряс ногой.- Вы вообще не хищники! Вроде бы.

Черепаха с явным сожалением разжала горбатый костяной клюв и с хлюпаньем погрузилась в болото.

Точно, я в болоте. Луны светят ярко, и всюду, куда проникает их голубоватый свет, я вижу лишь отблески водной глади, редкие островки, торчащие бревна и белесый туман, не торопящийся подниматься от воды. Никаких Пандаров, армий и лесов, полная смена декораций, как и ни следа моих спутников. Это как же меня так с телеги выкинуло, и сколько я летел???