По периметру холла, подпирая спинами стены, выстроились жильцы — студенты, молодые служащие, работники расположенного неподалеку швейного цеха — в общем те, кто, по разным причинам, не мог себе позволить более солидное жилье. Оба кресла и табуретка оказались заняты, а несколько человек даже взгромоздились на подоконник, напоминая то ли кур на насесте, то ли злых нахохлившихся воробышков. Меня, бесцеремонно подтолкнув в спину, выставили внутрь образовавшегося круга. Шепотки, прекратившиеся было при нашем приближении, зазвучали с новой силой.
— Ты понимаешь, ради чего тебя сейчас позвали. Официально мы повлиять не можем, по крайней мере, но так продолжаться больше не может, — слово взяла одна из женщин, которую я часто видела гуляющей во дворе в компании с моей соседкой. Наверняка подружка.
— А Петрову звонили? Пусть выселит ее и всех делов, — раздался голос какого-то из парней из толпы, я даже не успела понять, с какой стороны — из-за волнения в ушах все еще шумело, и мысли метались в голове как бешеные пчелы, не находя выхода.
— Петрову насрать, деньги платишь и хоть притон устраивай. Не ему же здесь жить, — заводила встала в стороне от меня, подбоченясь, и окидывала взором свою паству, — и не его детям! По крайней мере, мы не должны это терпеть ради собственных детей!
— Чего вы от меня хотите? — из-за пересохшего горла мой голос прошелестел еле слышно.
— Ты дура, да? Выметайся отсюда, вот чего! И если ты не понимаешь мирных намеков, придется, по крайней мере, найти другие способы. Но селедочницу мы рядом с нашими детьми не потерпим! — сейчас эта воительница на страже добродетели была даже прекрасна в своем праведном гневе.
Я стояла столбом, чувствовала себя облитой помоями, и никак не могла взять в толк, при чем тут рыбная тарелка. А когда поняла, меня бросило в жар, и последующих слов, сопровождающих мое позорное бегство в комнату, уже не слышала. Захлопнув дверь, сползла по ней и какое-то время приходила в себя, с трудом осознавая происходящее, ощущая охватившую тело дрожь и волны паники.
Руки и ноги мелко трясло, а воздух вдруг оказался невыносимо тяжелым и сдавливал грудь, мешая вдохнуть и расправить скукожившиеся легкие. Сфокусировав взгляд на сумке с торчащим из нее потрепанным переплетом, которая почему-то валялась на полу, направила все силы на дыхание, стараясь ни о чем не думать. Стоило поднять руки к лицу, как меня окутало терпко-коньячное облако. Пожалуй, духи придется выбросить — теперь они будут напоминать о презрительно брошенных мерзких словах, ожесточенном блеске глаз, окружающих со всех сторон, и моем беспомощном блеянии. Что ж, зло повержено и, поджав хвост, спряталось в свою нору.
Через добрых полчаса, очнувшись от невменяемого состояния, обнаружила, что все это время накручивала на палец выбившуюся из растрепанного пучка прядь, и сломанный ноготь насмерть застрял в получившемся колтуне. Отчаявшись его выпутать, со злостью дернула рукой, безжалостно выдирая клок волос. Ноготь оторвался, повиснув на самом краешке, потекла кровь, а из глаз хлынули обжигающие слезы бессилия и обиды. Уже не сдерживаясь, я рыдала, опустив голову на колени и баюкая пострадавший палец.
22. Девочка из гетто
Из общаги я просто сбежала.
Дрожащими руками уложила вещи в единственную сумку, бросив в комнате все, что в нее не поместилось или оказалось слишком тяжелым — чайник, маленькие гантели, с которыми планировала заниматься вечерами, всю посуду, кроме любимой кружки. Смешной медвежонок, изображенный на ней, почему-то напомнил Свете меня, и этот подарок оставался дорог несмотря на небольшой скол на ручке и общую потертость. И, конечно, Ладушку бережно запеленала в полотенце и уложила между слоями одежды, чтоб ненароком не ударить.
Оторванный накануне ноготь пульсировал болью, и продолжал кровить при каждом неосторожном прикосновении, поэтому я заклеила его пластырем. Но перед этим отковыряла остатки гель-лака, помогая себе зубами, и испытывая извращенное удовольствие от этого акта самоповреждения.
Промаявшись без сна до самого утра, покинула свой, уже бывший, дом с рассветом. Сумка, несмотря на сброшенный балласт, оказалась почти неподъемной. В отличие от предусмотрительной Светки я не озаботилась вовремя чемоданом на колесиках, поэтому пришлось волочь багаж с остановками и передышками. Беспокойная ночь не привнесла ясности в дальнейшие планы. Более того, они, эти планы, оказывались один другого хуже. Уставший мозг генерировал отборнейший бред, на фоне которого явиться на работу с вещами казалось самым здравым решением.
— Попрошу оставить шмотки в архиве, и у меня будет еще целый день. Что-то придумаю, — мысли, озвученные вслух придавали уверенности, — обязательно.
Водитель полупустой маршрутки, оглядев меня с ног до головы, спросил куда направляюсь, и остановился поближе, к тому же, проявив неожиданное человеколюбие, отказался брать оплату за негабаритный груз. Банк в такую рань был закрыт, и я устроилась на крыльце, примостив задницу на край сумки и уткнулась в телефон в поисках объявлений о сдаче жилья.
— Доброе утро, Вероника Сергеевна! Ни свет ни заря, и даже с вещами. Собираетесь жить на работе? — знакомый голос вырвал меня из тревожных мыслей.
Денис Владимирович выглядел великолепно — здоровый цвет лица, лукавые искорки, сверкнувшие из-под очков, и миленькая ямочка на правой щеке, проявившаяся от улыбки — вот кому выходные явно пошли на пользу. Но очаровательная беззаботность растаяла, как дым, стоило мне поднять глаза. С утра я даже не удосужилась замаскировать опухшие веки — только умылась ледяной водой — и выглядела, вероятно, просто ужасно.
— Вы, наверное, замерзли, — он отключил сигнализацию и открыл тяжелую железную дверь, пропуская меня внутрь. Я поднялась, покачиваясь на затекших ногах и потянулась к ручкам сумки, но Денис опередил, — я помогу, заходите.
До начала рабочего дня оставалось около полутора часов, а я, привыкшая выходить на улицу значительно позже, даже не подумала надеть под тонкие габардиновые брюки теплые колготки, и, естественно, продрогла. По пути меня грела злость и физическая нагрузка, но за время вынужденного ожидания холодный влажный воздух взял свое.
— Думаю, пока можно расположиться здесь, — Денис поставил мою сумку за шкаф в приемной, и кивнул на кофе-машину, — умеете обращаться с этим агрегатом? Нам обоим не помешало бы согреться.
Конечно же, я очень хотела согреться, особенно в такой приятной компании, и вполне обошлась бы без кофе — налейте мне кипяточку и я вся ваша. Тем более, управляться с техникой, подвластной только Ане, и правда не умела. Впрочем, моя помощь Денису не понадобилась — пока я снимала куртку и жалась к чуть теплой батарее отопления, пытаясь унять дрожь, он приготовил напиток, достал из какого-то шкафчика печенье, и, разместив угощение на небольшом подносе, который удерживал одной рукой, поманил меня к себе в кабинет.
— Расскажете, что случилось? — когда я отогрелась и перестала стучать зубами о край чашки, Денис придвинул стул и уселся рядом, глядя прямо в глаза и почти касаясь коленями моих ног.
Я отвела взгляд и чуть не поставила чашку на край овального стола, но вовремя спохватилась — полированная поверхность явно не была рассчитана на такой вандализм — обычно тут проводили планерки и совещания, а не чаепития. Еще не хватало оставить после себя следы на недобрую память. Поднос стоял рядом, но, чтоб дотянуться до него, мне пришлось бы привстать, буквально толкая свою грудь в лицо собеседнику. Очень неудачно я расположилась. Или удачно, как посмотреть.
Пока в моем уставшем мозгу проносились созданные воображением картинки, слишком напоминающие начало фильма для взрослых, Денис заметил секундное замешательство, и забрал несчастную чашку, коснувшись моей кисти длинными теплыми пальцами. Это касание длилось чуть дольше, чем требовалось, и ощущалось интимнее, чем простое дружеское участие. Вверх по предплечью и плечу, к затылку, пробежали мурашки и осыпались колкими искорками вдоль позвоночника, но волшебство прошло, как только он отнял руку, и осознание реальности снова придавило меня к стулу.
