Степа и Катя договорились за 350 дирхамов (с человека) купить спальное место в лагере, добравшись туда на джипе, и сразу уехали. Я же решил еще поторговаться, так как знал, что можно отвоевать у берберов еще хотя бы 50 дирхамов. Я это понял по интонации и легкости, с какой они снизили тариф для моих попутчиков. Деньги у меня имелись, но внутри вновь пробудился азарт. Мне удалось сторговаться до 300 дирхамов. И средство передвижения я выбрал иное.

На небольшой земляной площадке лежали верблюды, лениво жуя сухую траву. Толстый энергичный бербер что-то рассказывал мне с той характерной интонацией, с какой произносятся плоские шутки и пошлые анекдоты. После каждой истории он смеялся во весь голос со своих же слов и постоянно называл меня Аладдином.

Когда все приготовления были сделаны, меня посадили на ленивого верблюда по имени Джимми Хендрикс и вручили проводнику-марокканцу, которого звали Ванна. На голове его был истасканный тагельмуст[8] сине-голубого цвета, пропитанный потом и грязью. Кусок засаленной ткани скрывал от песчаного ветра почти все лицо. Лишь проницательные янтарные глаза, над которыми нависали черные массивные брови, видны были в узкой открытой полоске смуглой кожи. На лбу, вокруг глаз и между бровей ползли глубокие морщины. Будто всю свою жизнь этот человек странствовал по пустыне, щуря глаза от песчаных ветров, которые выветрили с его лица, как из сухой потрескавшейся земли, влагу. Ванна был неразговорчив и задумчив, он совсем не понимал английского, поэтому мы ехали в непринужденном молчании.

Теплый ветер приятно ласкал волосы и плечи, джеллаба то облипала тело, то развевалась, как флаг. Наш маленький караван, состоявший из трех верблюдов, которые везли меня одного, медленно полз среди безмолвных песков. Я сидел на спине верблюда, между пушистых горбов, смотрел на золотистые дюны, кажущиеся бескрайними, и наслаждался тишиной, ощущая в душе спокойствие и умиротворение. Но вскоре мое творческое нутро взяло верх. Я слез и начал фотографировать пустыню, следы на песке, моего проводника и сам караван.

Ванна все удивлялся, пытаясь меня усадить на законное место, почему это я заплатил деньги, чтобы ехать на верблюде, а вместо этого бегаю вокруг него и фотографирую. Лишь отсняв желаемые кадры, я поддался уговорам проводника и вновь уселся на Джимми Хендрикса.

Из-за дюны выполз многочисленный караван, растянувшийся на несколько десятков метров, – это были китайцы. Я это понял еще издалека, по тому, с какой частотой они фотографировали все вокруг. Поравнявшись, азиаты тут же направили в мою сторону объективы камер, снимая кортеж, состоящий всего из одного человека, на котором красовалась джеллаба. Я сделал серьезное надменное лицо, чтоб лучше сжиться с надуманным образом влиятельной особы. Так мы и прибыли в лагерь.

Там уже находились Степа и Катя, две немки и берберы в национальных костюмах. Синие и желтые ткани их нарядов в пустыне выглядели еще красочнее. Лагерь состоял из двух больших шатров – административного и другого, служащего столовой, и маленьких – туалета и душа (да, там был душ, что вызвало особенный восторг) и нескольких шатров-комнат, где мы и расположились. Внутри них имелись матрасы и даже розетка. Пока мы размещались, местные угощали нас арахисом и моим любимым чаем с мятой – казалось, здесь он был еще вкуснее.

Пришло магическое время заката, и мы отправились на соседнюю дюну. Голые стопы проваливались в теплый мелкий песок, ветер волшебным шепотом поднимал его песчинки и уносил вдаль. Раскаленный огненный шар медленно уплывал за растушеванную линию горизонта, окрашивая пески терракотовым цветом. Чувство усталости переплеталось с восторгом. Постепенно, прямо на наших глазах, мягкая ночь укрывала Сахару своим одеялом. Заканчивался день. Для нас – еще один день из числа множества, а для некоторых существ – целая жизнь. Приходила тьма, заканчивался цикл. Я думал: «Что может быть прекраснее заката в пустыне?» – и не находил быстрого ответа.

На ужин подали огромный тажин с овощами и курицей, марокканские лепешки, мятный чай и арбуз. А сразу после трапезы всех пригласили к костру, разведенному у лагеря. Мы сидели на коврах, смотрели на огонь и слушали африканские песни под стук барабанов. Костер романтично потрескивал, мелодично стучали барабаны, искры от пламени стремительно поднимались к небу и растворялись в ночной мгле.

В продолжение программы один из местных пригласил пойти смотреть на звезды. Мы лежали на одеяле посреди песков Сахары, устремив взгляды в звездное небо. Слева от меня улеглись Степа с Катей, две немецкие девушки и африканец, справа на песке расположились верблюжьи какашки. Я указал на них берберу:

– А это вообще нормально, так и должно быть? Это часть программы? – спросил я в надежде на то, что мы сменим место нашего отдыха.

– O, not problem, it’s camel chocolate, – ответил он и добавил: – Relax.

– Вот это я понимаю, романтика, – сказал я по-русски, но меня поняли только наши, поэтому я расшифровал: – Romantic.

Все рассмеялись.

Я подумал: «В какой бы среде ты ни находился, эта субстанция имеется везде».

Рассматривая звезды, мы разговаривали на английском.

Наша привычная картина звездного неба в Африке имеет иную композицию. Созвездия здесь смещены и расположены иначе. Мои глаза, видевшие долгие годы одинаковую звездную карту, испытывали странное ощущение.

Я отыскал созвездие Большой Медведицы и сообщил иностранцам, что в России это созвездие называется Big… и тут я понял, что не знаю, как на английском звучит «медведица». Я знал, что «медведь» – это bear, ну а как перевести его в женский род? М-да, когда в школе шли уроки английского, я был на тренировках. Я снова и снова начинал фразу Биг Б… в надежде на то, что нужное слово найдется в моей памяти в самый последний момент. Иностранцы развернулись ко мне и застыли в ожидании. Я спросил у соотечественников совета, но они тоже не знали. Чтоб не мучить себя, я решил просто признаться в незнании, но потом понял, что фразу «не знаю, как склоняется слово „медведь“» на английском будет сказать еще тяжелее. Поэтому просто выдал: «Ин Раша итс зе Биг Берша». Мой лингвистический тюнинг удивил всех. Немка немного задумалась и спросила: Realy? Обратного пути уже не было, поэтому я просто ответил: Е-е-е. Она перевела взгляд к звездам и произнесла с грубым немецким акцентом: Big Bearsha. А потом добавила: Cool. Русские вновь рассмеялись.

Легкий ветер обдувал ноги, желтоватая луна вступила в свое правление. В небе мерцала прекрасная Биг Берша. Я улыбался.

Когда уютный вечер подошел к концу, все начали расходиться по палаткам, и берберы потушили костер, я отправился на ночную прогулку.

Уже не первый год я путешествую один, и за это время кое-что понял. Когда любуешься прекрасным, впитываешь волшебство момента, постигаешь его, нужно быть одному. Такие мгновения любят безмолвие. Когда ты один, лучше видишь, тоньше чувствуешь, глубже погружаешься в момент.

Воздух стал прохладным, но еще теплый песок, рассыпаясь под ногами, приятно согревал стопы. Недалеко от лагеря я наткнулся на верблюдов, которые просто лежали на песке, чем-то чавкая. Их не привязывали, как лошадей, а согнутый в колене сустав переднего копыта перевязывали веревкой – так животные не могли уйти из лагеря и вынуждены были оставаться на месте.

Взобравшись на дюну, расположенную в некотором отдалении, я лег на песок и устремил взгляд в звездное небо. В ушах стояла звенящая тишина, какую не услышишь в городе. Лишь легкий ветерок разбрасывал мелкие песчинки, словно бисер, издающий волшебный шелест. Я смотрел в небо и пытался осознать, что нахожусь в пустыне Сахаре. С детства, когда смотрел мультик «Аладдин» и читал «Маленького принца», я мечтал о ней. Но тогда эти мечты были метафизическими. А сейчас…

Сейчас я лежал на дюне и ладонями гладил теплый песок в пустыне, за тысячи километров от дома, на краю африканского континента, внутри совсем другого мира. И главное, это было реально: я находился в самой безжизненной пустыне мира. В таких местах осознание бесконечности более осязаемо. Насколько вообще можно ощущать подобные вещи.