Егорушка действительно был чем-то очень обеспокоен, но Матфей не шелохнулся, стариковские игры его задолбали. Не до игр ему сейчас было.

— Ох, ребятки, опоздал я, — старик побледнел.

Матфей посмотрел в ту сторону, куда уставился Егорушка, и его парализовал страх.

Она была здесь. Совсем близко. Имя ей было смерть, имя ей было бездна. Ей не было имени. Она безымянна.

Дети, раскрыв рты, смотрели на нее широко распахнутыми глазами. Прямо в разверзнувшуюся бездну, а бездна вглядывалась в них. И не было ничего между ними и ею. Дети ежились под ее взглядом, обращаясь в золотые комочки. Беззащитные, маленькие комочки чистого света.

— Бяги, Матюшенька! Не спасти тебе деток! Спасайся сам!

Матфея обожгло огнем. Слишком тяжко ему пришлось в последнее время, накопившаяся ярость вспыхнула и забилась пламенем. Яростным, злым. На старика, на жизнь, на смерть. Обожгло, запылало все внутри. В голове от злости помутилось.

Это был бунт — беспощадный и ужасный.

Матфей закрыл собой два золотых комочка. Шарики взвились ввысь и помчались в небо навстречу солнцу, чтобы слиться с ним в единый шар.

— Ооо, дурень! — с ужасом воскликнул старик.

Матфей с отчаянным криком помчался навстречу смерти.

Бездна, ощерившись, жадно сглотнула, приготовившись поглотить его душу.

Ярость вздулась алым щитом света. Свет ударил по твари. Внутри нее жалобно чавкнуло. Она отступилась, но поздно.

Свет Матфея пожирал равнодушную серость внутри неё. Серость с утробным звуком вылетела из-под капюшона россыпью пыли, взвилась к небу ядовитой копотью. Обожженные песчинки распаленной золой тлели по ветру. Остальной пепел злыми мухами разлетался по всей земле.

Матфей ослеп и оглох от жара собственной ярости.

Звуки возвращались медленно, еще медленней вернулась картинка происходящего. Точнее, картинка так и не вернулась — это была не та картинка.

Жарко в черном небе разливалась кровавая магма. Загустелый воздух забивался в легкие мелкой крошкой. Самое же гадкое было в ощущении перевернутого с ног на голову мира. И перевернутый мир давил на него.

Согнувшись в три погибели, что-то неразборчиво кряхтел Егорушка. Чуть поодаль, визжа, каталось по кровавому песку то, что осталось от твари.

Из кармана громко и путано ругался Сидор.

— Где это мы? — пересохшими губами прошептал Матфей.

— А ты буркалы свои разинь! В ад угодили мы, дружок, — крякнул Егорушка. — Разъярился ты ярилом своим опасным, и ярость твоя наделала дел…

— Я тут ни при чём! Это проклятая тварь нас сюда затащила! — прорычал Матфей.

Он сжал кулаки, намереваясь добить визжащую смерть в лохмотьях. И так было тошно, а этот душераздирающий визг просто добивал.

Матфей кинулся туда, где ползало поганое существо. Сдернул продырявленное тряпье и застыл над увиденным. Визг оборвался. Она замерла под его взглядом.

Матфей не мог отвести глаз. Белая-белая кожа, словно высечена из нежнейшего мрамора. Волосы черные, густые, до самых пят. Она в них запуталась, как в сетях, но сеть не прикрывала всего ее белого тела. Не прикрывала талию хрупкую, тонкую, не прикрывала молочную грудь с бутонами нераспустившихся роз.

Матфей и рад бы спрятать её от своего же взгляда, но взгляд все полз от стройных ног к груди, и останавливали этот беспокойный, жадный взгляд только её глаза. Глаза цвета сирени, что смотрели на него в полузабытье. С болью и мольбой.

Таких глаз он не видел никогда, и вместе с тем видел постоянно: во снах, в своих рисунках. Он узнал ее. Девочка из снов. Девушка, из подсознания, его вдохновение, воплощение его идеалов, его грез о совершенстве.

Разве может она существовать наяву? Бред какой-то, игра разума, обман грязной старухи, чтобы он ее пощадил. Но какой красивый обман…

— Добей, — охрипшим от визга голосом просит она.

— Что ты, на хрен, такое?!

[1] Официальный источник новостей

Мысли путались, набегая одна на другую, как волны во время бури. Мысли разбивались о скалы событий и сыпали мелкими, колючими брызгами. На теле не осталось живого места, и оно саднило, будто его завернули в стекловату.

Крик звенел в ушах. Огонь сжигал изнутри. Она горела. Падала. Кричала. Холодные касания. Ледяные руки хватали и утаскивали её во тьму.

Темнота пахла плесенью и сырой картошкой из погреба, в котором Аню заперли дворовые мальчишки. Она долго сидела под землей и сочиняла в темноте светлячков.

Светлячки горели красными огоньками и рассказывали о царстве мертвых глубоко под землей. Там, глубоко, все они сливались в единое ядро, образуя коллективное сознание и синхронизируя свои чувства, такие как: обида, горечь и боль за содеянное зло — они осмысливали свои преступления. Только через раскаяние души вновь могли вернуться к жизни за вторым шансом, исторгаясь магмой на Землю.

Вытащил Аню папа. Молодой, с живыми глазами. В том самом кашемировом пальто, что теперь носила Аня в память о прошлом. Он казался несокрушимым героем из мультфильмов. Прижимал к груди, ругал мальчишек, заперших Аню, обещал навалять им при встрече. Учил, как надо бить по носам. Он вернул её домой, к маме.

— Тише-тише, Нюточка! Спи, моя кроха, усни! Мама не даст тебя в обиду. Спи.

Под боком у мамы тепло. Мама пахнет зубной пастой и кедровыми орешками. За ней так легко спрятаться от всех бед.

Сосны вонзились кронами в серое небо. Ленивый свет обнимает их стройные стволы. Земля отталкивает нависающую сталь небес, источает могильный холод.

Как она оказалась в земле?

Смерть. Аня давно должна была уйти с ней. Она с детства знала, что ее судьба умереть ребенком. Но мама не отдала ее смерти. Мама решила, что Аня должна жить. Мама тогда еще до конца не понимала, что за жизнь всегда платят смертью.

— Ты будешь жить, Нюточка. Тебе сделают операцию, и все будет хорошо. У нас с тобой идеальная совместимость. Я стану донором.

Аня не выбирала, ей было только шесть. Она не могла выбирать.

— Ты — мое солнышко. Главное — ты будешь жить!

— Она умерла из-за тебя! Дитя смерти! — бессвязно бормочет отец, когда Аня пытается затащить его в дом, чтобы он не замерз пьяный на улице.

Он просто пьян. Не слушать его. Но слова забираются в душу, ранят навсегда.

— Она бросила меня одного! — пьяно цедит отец. — Лучше бы ты умерла! От тебя одни неприятности! Ты, как Екатерина Медичи — несешь за собой смерть.

«Да, от меня одни неприятности. Я несу смерть».

Жжет. Горит голова. И больно в груди.

Старик Егорушка наползает из темноты.

— А ты, деточка — должна страдать! Судьбинушка у тебя такая!

Нет. Не хочет Аня такой судьбы.

Она пытается быть счастливой. Отталкивает от себя старика. Он навис над ней. Его губы, сухие и тонкие, проваливаются в черноту зева. И лик перед ней уже не стариковский, а тот, что древнее всякого слова, всякого имени. Она не может вынести его истинного облика.

Голову жжет. Тишину пронзают крики. Её крики.

— Губит людей не пиво, — поет старик на кухне, а отец вторит ему: — Губит людей вода.

— Твои страдания способны зажечь свет в пустоте.

Это она несет смерть. Из-за нее они все погибли. Все, кого она любила в этой жизни, их больше нет. Мама, Матфей, Вадик, отец, Аришка… Она несет за собой лихо. Она виновата.

— Солнышко моё!

— Мама, зачем ты умерла вместо меня? Ты нужна мне.

Горит в голове. Горит пламя. Пожар. Ее тело в пожаре. Крики! Крики разрывают голову.

— Ну, что ты, доча? Не убивайся так, солнышко моё.

— Мама, — шепчут пересохшие губы. — Мамочка.

— Я здесь. Я с тобой! Ты справишься и всех нас спасешь!

А на губах соль, как после купания с мамой в соленых озерах. В тех водах, где нельзя утонуть.

***

— Рили, собираешься валяться, притворяясь больной?

Аня вся мокрая лежала на больничной койке. Волосы налипли на лицо. Дышать было больно. Голова тяжелая. Она силилась осознать происходящее, но смысл ускользал от неё.