Воспоминанье слишком давит плечи,

Я о земном заплачу и в раю,

Я старых слов при нашей новой встрече

Не утаю. (…)

Кек, отборная женская хрень. Сучка мечтает о рае, но ищет его совсем не там, где нужно.

Поверх этого тупого стиха вывел:

Кто вы?

Мы

разносчики новой веры,

красоте задающей железный тон.

Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,

в небеса шарахаем железобетон.

Победители,

шествуем по свету

сквозь рёв стариков злючий.

<…>

Мы идём

нерушимо,

бодро.

Эй, двадцатилетние!

взываем к вам.

<…>

Всех младенцев перебили по приказу Ирода;

а молодость,

ничего —

живёт.

Он аккуратно сложил все шмотье обратно, если умная — поймет, если тупая — хоть увидит что-то умное. Набрал номер.

— Камон, пробей адрес Речкуновой Анны? Да, в телеге кинь.

Илья щелкнул радио — тревожно забурчали новости.

То ли еще будет: «Мы идем!»

Он нажал «старт», мерин покатился в сторону трущоб.

По указанному в сообщении адресу Ани не оказалось. Сказали, что она на похоронах.

Пришлось разворачиваться и ехать в другую часть города — на похороны.

[1] Скриптонит «Я не улыбаюсь»

Время сузилось в точку. Тонет в точке. Фиксируется на точке.

Точка расплывается надвое, вытягивая сознание из точки в реальность. Рассеивается на много точек, многоточие пикселями тянет за собой картинки. Тянет звуки, смыслы, память. Тянет за собой его.

Он падает в бессмысленные смыслы, пока не понимает, что висит под потолком.

Белая комната. Синий свет. Суета над чем-то маленьким там, внизу.

Заряженный воздух трещит от напряжения. И ухает словами:

— Время смерти — шесть часов семь минут…

Время смерти берет самую высокую точку на графике и падает, прижимая живых к земле.

На месте вчерашних смыслов образуется пустота.

Там внизу пустота. Лежит с пустыми глазами. Остывает. Телу уже ничто не мешает предаться стремительной силе саморазрушения.

Медсестра накидывает простыню, громко цокая каблуками, везет каталку в морг.

Налился свинцом. Потянуло вниз. Шлепнулся на пол. Вполне ощутимо шлепнулся — даже охнул от того, насколько ощутимо. Вроде бы и не должен ничего ощущать. Хорошо было не ощущать. Тяжесть навалилась — противная, знакомая, жизненная — придавила.

Осмотрелся. Операционная пустая. Зажурчала вода. В соседнем помещении медсестра отмывала инструменты от его крови. Там его кровь, смешавшись с водой, текла в последний раз, сливалась с мёртвыми реками канализации.

Вытянул вперед руки. Руки как руки: всё те же острые локти, длинные, узловатые пальцы, только ладони странные: абсолютно гладкие, без привычных линий и борозд.

Руки подрагивали на весу — недавняя приятная невесомость пропала окончательно.

Посмотрел вниз — ноги, тоже вполне себе ноги, обычные, ничем не отличающиеся от его прежних ходулей и, подумать только — даже в его любимых кроссах и джинсах. И свитер крупной вязки — тоже при нем. Не голый, уже плюс.

Осторожно, опасаясь, что руки провалятся в призрачное ничто, ощупал голову. Нормально, даже волосы отрасли. На Каспера не тянул. Вполне себе прежний Матфей. Только боль не бомбила в голове, отчего в мыслях непривычно ясно. Будто из мертвых восстал. Вот только не восстал. То, что осталось от его жизни теперь в морге. Факт.

Только что теперь с этим фактом делать?

Вспомнилась всякая муть про свет, туннель, небесные врата. Вокруг ничего похожего не наблюдалось. Куда-то все-таки нужно было двигаться, не вечно же стоять в операционной. Но туннеля нет, а по правилам, если уходить, то в туннель.

«По каким-таким правилам?! — крутанула у виска логика. — Нет тут правил. Ты — первопроходец. Вот тебе свобода и анархия — никаких правил, только твоё содержание. Действуй в соответствии с ним».

«Может, держат неоконченные дела?» — снова услужливо подсказала память, напрочь перегруженная голливудскими фильмами, но делающая вид, что пахала всю жизнь не зазря. Теперь, пока Матфей не закончит тут всё: комикс не дорисует, диплом не получит, маму не успокоит… Ключевое во всем этом — частица «не».

Тревогой отозвалась мысль о маме. Как он её успокоит? Старушка Вупи Голдберг в Америке живет, а других экстрасенсов по этой части он не знал.

Ну, что за бред опять лезет из него? Попытка включить юмор провалилась. Он поморщился: от шуточек «за двести» в своем исполнении — хоть прямо сейчас можно было в «Кривое зеркало» идти.

Заскрежетало. Холодно сделалось. Запахло цветами.

Сзади. Близко. Она стояла сзади и близко. Загривок дыбом поднялся.

Повернулся скорее инстинктивно, чем осознанно. Содрогнулся — вот и ответ.

Чего так дернулся, если уже умер? Чего бояться, что смерть пришла? Вроде бы облегчение должен почувствовать — дилемма разрешилась. А почему-то жутко до оцепенения и холодно, хотя в свитере.

Перед ним старуха, лица не разглядеть, как ни вглядывайся. В черные одежды кутается — победила и не спешит. С чем, интересно, не спешит? Пока ни с чем не спешит.

Точно такая же, как и при жизни мерещилась. Только без пресловутой косы. Или не мерещилась, а так, намекала, что она всё равно его заграбастает, сколько бы он ни пыжился, сколько бы ни боролся.

Зачем он только старухе-то сдался? Он юн и неопытен, за душой ни гроша. А может, поэтому и сдался? Как уверял известный авторитет — Сидор, старушки любят молодые, крепкие тела. Сидор таким методом все пытался сдать матан, предварительно сделав в группе соц. опрос на тему: «даст / не даст».

По его заверениям, в итоге оказалось, что математичка была не против. Вот только на плече у преподши, якобы, обнаружилась здоровенная бородавка, которая напоминала третий глаз и хотела лишить его мужской силы. Сидору пришлось скрываться от ее ласк. Так он всем объяснял нежелание идти на поклон и молить о пересдаче. Это был гон чистой воды. Только Матфей никогда не мог определить точно, где именно Сидор говорит правду, а где врет.

Да, самое время перед лицом смерти думать о всякой хрени. Старая ведьма его за это в ад утащит, прям как математичка Сидора в армию. Возможно, как раз сейчас на чашу весов возложены все его добродетели. Хотя старуха сама виновата — сцена слишком затянулась.

Матфей напрягся, пытаясь скорчить из себя облико морале. Усиленно стал транслировать, как он любит котяток и щеняток, визуализируя в башке умилительные видюшки на тему братьев наших меньших. Но, видимо, от смерти греховную правду не утаить. Теперь оставалось только каяться, что он всех этих злосчастных пушистиков и слюнявых детишек, что лепетали смешные, по мнению их родителей, трехэтажные маты, с раздражением игнорил.

— Ты опоздала. Время смерти уже тринадцать минут как прошло, — от волнения выпалил Матфей, от чего во рту стало сухо.

Собственный голос противно резанул по ушам фальцетом и очевидной глупостью сказанного. Такое чувство возникает у подростка на свидании, если девка очень нравится, а говорить с ней еще не понятно как и о чем, иногда вдруг выпаливаешь какую-нибудь несусветную чушь, от которой хочется самоубиться на месте. И как же круто, когда в ответ она задорно смеется Аниным смехом.

Но старуха не смеялась. И хотя её лицо было скрыто, Матфей был уверен, что и не улыбнулась. Его так и подмывало сорвать с неё капюшон, вглядеться в свои последние минуты, но Матфей трусил. Напряжение от дурацкой реплики только возросло. Делалось все больше не по себе. Хотелось одного — свалить подальше.

Он решился и попробовал уйти. Но его пригвоздило к месту. Задышал носом. Отметил, что дышит, и что сердце стучит в ушах.