Сердце в такт молитве билось часто-часто, убыстряя ток крови, что ринулась в открытую рану. Окровавленная рука размазывала по лицу слезы. И слезы эти обагряли собой молитву.

— «О Господень Великий Архангеле Михаиле! Избави нас от всякия прелести диавольския, егда услышишь нас, грешных, молящихся тебе и призывающих имя твое святое».

Мало кто из прошлой жизни узнал бы сейчас в этой надломленной фигуре Софью Александровну, что семь лет назад блистала в Петербургском свете. Там она славилась вольными взглядами, а еще необыкновенной красотой и покровительством на верхах, что позволяло такие взгляды выражать без всякой оглядки, чем она, не стесняясь, пользовалась, дерзко высмеивая поголовное увлечение света мистицизмом и спиритическими сеансами. Горячо оспаривала святость самого отца Иоанна Кронштатского. Ей же приписывали обличительный памфлет о хлыстах и масонах.

Даже молодой цесаревич Георгий положил на неё глаз, хотя другие уверяли, что это вздор, и Софья Александровна сама приходится внебрачной дочерью царя Александра III, а цесаревич питает к ней исключительно братские чувства.

Слухи приписывали Софье Александровне много романов, один невероятней другого. Особый акцент делали на некоего немца-альбиноса, якобы они сожительствовали, путешествуя по Европе. Немец тот был больно важен и приметен. Мол, от красы его она не устояла, а потом в спешке бежала от него на Родину.

Сейчас же светская красавица вымаливала прощение за грехи. Да так фанатично, что даже в суровых ликах икон читалась жалость.

Едва заметно колыхнулся воздух. Вздрогнул огонек церковных свечек. В комнате стало светлей и чуть потеплело. Возник Он. Подошел к Софье Александровне, поднял с колен и усадил в кресло. Она, заплаканная и растрепанная, хотела вновь упасть на колени, но он удержал.

— Вам, княжна не должно валяться в ногах, — в голосе тепло мешалась с жалостью, но глаза выдавали раздражение.

Она всхлипнула. И бессильно осталась сидеть в кресле, сотрясаясь от новых приступов рыданий.

Мужчина вздохнул, протянул ей платок. Встал к камину, поворошил дрова. Расправил крылья и повернулся спиной к огню, подсушивая белоснежные перья, от которых шло едва заметное сияние.

Софья Александровна с мольбой вглядывалась в его лицо.

Синие глаза гостя могли бы казаться обычными, если бы не поблескивающий золотой ободок вокруг черного зрачка. Над белыми кудрями можно было заметить призрачный нимб, подсвечивающий неземным теплом идеально-правильные черты. Ангел, как ему и полагалось, был прекрасен.

— Я чувствую, он придет и пожрет мою Вареньку! Господь оставит нас!

— Господь всегда с вами, — возразил ангел.

— Она не молится с должным усердием. И проклятье неминуемо настигнет ее.

— Она всего лишь дитя.

— Она Его дитя!

— И ваше!

— Что мне делать? Как защитить ее?! Он ей снится в обличье крылатого змия. Искушает ее детское сердце!

— Это следствие ваших страхов и ее воображения.

— А по ночам к моей бедной доченьке приходят видения — шепчутся. Это Его вестники, я знаю….

— Все это лишь фантазии. Он не знает о ней, Софья Александровна. Он ищет лишь Вас. Но Вы укрыты самим Господом Богом. И Люцифер никогда не сможет вас найти!

Однако княгиня будто и вовсе не слушала увещеваний ангела. Упорно продолжая твердить своё.

— Господь отвернется от нас. Она не хочет возводить ему хвалу, сбегает и играет с простолюдинами. Я совершила тяжкий грех! Тяжкий грех! — заламывая руки плакала Софья Александровна. — Пусть же он карает меня. Но она дитя, пусть грех не ложится на её плечи.

— Софья Александровна, ваши грехи уже давно на её плечах. Иначе что замаливает дитя, стоя долгие часы на коленях перед образами?

— Что же мне делать?! Как очистить ее?! Что если он уже нашел нас?! И пожрал ее! Апокалипсис грядет!

Софья Александровна, лишившись чувств, обмякла в кресле.

— Я бы советовал вам меньше увлекаться эсхатологическими учениями.

Ангел устало вздохнул, проведя рукой по еще влажным волосам. Пробормотал себе под нос непозволительные для его благочестивого сана ругательства и легонько похлопал женщину по щекам.

— Я видел девочку, она прячется от дождя в свинарне с детьми человечьими.

— Он ведет ее к погибели! — бескровными губами пробормотала женщина, умоляюще смотря в глаза ангелу.

— Дождь кончился. Скоро она прибежит. Ей не должно видеть меня. Будьте покойны, Софья Александровна, я храню вас.

— Мы проведем весь остаток дня в молитвах о Вас, — попыталась она выдавить из себя улыбку. — И во славу Божию.

— Лучше поговорите с дочерью. И возьмите ей учителя, она уже должна постигать науки, тогда и охота отобьётся бегать по лесам. И еще, — он расправил крылья, — больше не тревожьте меня попусту.

Воздух колыхнулся, потревожив живой огонь в камине.

Женщина осталась в кресле с мертвым лицом. Бескровные губы шевелились в молитве, а глаза остановились на входящей в комнату беловолосой девочке, которая виновато застыла на пороге. Её одежда намокла до нитки, и вода с неё стекала на толстый ковер.

Глава1. Стучась в небесные врата (часть 1)

Осень — пора экспрессии, контрастов и безнадежно мертвых красок.

Ночью город принял дождевые ванны и утром хвастливо кичился золотыми нарядами. В блеске новой красоты он самодовольно любовался своим отражением в осколках серебряных луж.

Над Матфеем нависла угрюмая глыба больнички. Её стены, напитанные дождевой влагой, рыхлой серостью поглощали свет и тепло. По привычке комиксиста руки зачесались допилить пейзажик чем-то вроде: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Вписывать же свою фигуру в это «прекрасное далеко» не хотелось. А хотелось как раз наоборот — бежать отсюда без оглядки, но ноги сделались ватными, в горле пересохло, только сердце, дав себе волю, как бешенное, колотилось в неподвижном теле.

Подобный ступор он испытывал лет десять назад — ребенком, в Эрмитаже перед картиной Ван Гога «Белый дом ночью». Тогда ему стало так страшно, что он не разнылся только потому, что отец стоял рядом, а объяснить, что его так напугало в этой мазне, как охарактеризовал картину отец, он бы ни за что не сумел. Плакать-то он не плакал, но и оторвать взгляд от черной женщины по центру не мог, так что отцу пришлось оттаскивать его, повторяя свой вечный вопрос к сыну: «Да, что с тобой не так?».

Лишь в универе Матфей понял, что его тогда зацепило — художник поймал красками смерть. Она дала ему сроку несколько недель, и окно Ван Гога в белом доме почернело навсегда. А сколько дней выпало Матфею?

Пытаясь успокоиться, он рывком выдавил из себя порцию воздуха и, сделав паузу, жадно вдохнул свежего кислорода. С горечью подумалось, что хотя еще и жаден до вдохов, но в таких заведениях это легко лечится.

Оттягивая время, Матфей поправил лямки рюкзака на плечах, рассеянно огляделся. Взгляд угодил в агитационный баннер. Матфей брезгливо поморщился. На пёстрой, безвкусной рекламе раздобревший мужик, полный наполеоновских амбиций, призывал сознательных граждан отдать свои голоса за сильную власть в его, господина Палкина, лице, уверяя, что уж он-то, наведёт здесь порядок!

Все сошлось — поблизости ни души, баллончик и респиратор в рюкзаке, штендер перед носом. Обычно политтехнологи, зная «любовь» народа к сильной власти, подвешивали своих героев на щиты, но этот «баннерный» чувак самоуверенно «стоял» себе на земле, нагло полагаясь на свою депутатскую неприкосновенность.

— Непорядок! — хмыкнул Матфей.

Скинув рюкзак на землю, раскрыл молнию. Из трех цветов выбрал агрессивно красный баллончик. Респиратор и перчатки решил не надевать, рассудив, что работы на пару минут, и он больше провозится с экипировкой.

В виде нимба над головой политика, Матфей аккуратненько, в стилистике баннера расположил любимую цитату: «Анархия — мать порядка!» А на груди господина Палкина нарисовал букву «А» вписанную в окружность — символ свободы.