Матфей видел, как она вся светится, выгружая здоровенный пакет с яркой эмблемой монополии X, что цепкой сетью опутала продуктовый рынок их города. Он не хотел расстраивать маму, но и оставлять это так — тоже не мог:

— Все у меня хорошо, ма! Куда ты столько набрала?! Забирай часть домой! Я столько не сожру, да и диета у меня. В столовке полезную еду готовят, в этой больнице реально хорошо кормят, вчера на ужин рыба с овощами была.

Матфей, действительно, столько всего не мог бы съесть, он в себя едва пару ложек засовывал, да и любая еда после таблеток и химии казалась безвкусно-пресной.

— Тут тебе все можно, я у врача спрашивала. Вот бульон сварила, все процедила через сито, без всякой накипи и жиринок, как ты любишь, — она достала завернутую в кухонное полотенце банку. — Завтра, еще покушаешь, а то смену взяла, не приду уж теперь до вторника. Что не съешь в холодильник поставь, только фамилию подписать не забудь.

— Я и за неделю это не съем, — проворчал Матфей. — В следующий раз ничего не приноси. Ладно?

— Ну, Матюш, не с пустыми же мне руками приходить? Что ты так напал на меня?

— Ма, да мне все равно нихрена нельзя, и аппетита нет! Нафига ты тратишь последние деньги?!

— Не последние! — огрызнулась она.

Матфею хотелось съязвить, но проглотил.

Когда Матфей только узнал свой диагноз, решил, что маме ни о чем знать не нужно. Да и сам поначалу особо не заморачивался — это казалось временным, поправимым.

Правда вышла наружу, когда у Матфея уже на лбу было написано, что он ходячий труп. С мамой стало твориться нечто из ряда вон: она рыдала, доканывала врачей и постоянно твердила, что это она должна болеть и страдать. Потом вроде как собралась, приняла ситуацию.

Оказалось, ободрилась мама не сама, а с помощью целителя, которого даже по телевизору показывали. Шарлатан выманил у неё все деньги и смылся. Матфей же остался с опухолью и головной болью.

Он узнал все слишком поздно. Ему было до одури страшно, что будет с ней, если он умрет. Она ведь абсолютно беззащитна перед этим миром. А отец у него — козлина.

Замкнутый круг, небо вокруг.

— Как ты себя чувствуешь сегодня, сынок? — помолчав, спросила мама, беспокойно теребя поясок. Она начинала нервничать, если Матфей раздражался.

— Да все отлично, еще бы не чудило сосед, так вообще бы жизнь удалась. Но зато с ним некогда скучать, — улыбнулся он, стараясь показать, что все норм, и она может расслабиться.

— О ком ты говоришь? Какой сосед? — напряженно спросила она.

— Старик тут лежит, — Матфей небрежно махнул рукой в сторону окна. — Видимо ушел несчастных медсестер докапывать.

— Матфей, нет никакого старика. Ты в палате один, и кровать тут одна, — голос у матери дрогнул. Встревоженная, она вскочила с кресла: — Надо сказать врачу…

— Один? Но… — растерянно пробормотал Матфей, поспешно удерживая маму за руку. Кивнул, чтобы она села. — Да, один, конечно. Я неправильно выразился, мам. Я про старика врача, что доканывает своими тестами. Уже поскорей бы вскрыли черепушку и дело с концом.

— Это всегда успеется. Может, еще и без этого обойдемся, все же голова, — вздохнула мама, садясь обратно в кресло.

Поверила. Но что с ним такое? Опять галюны? У него окончательно течет бак? То старуха-смерть мерещится по углам, то теперь — вот это чудило. Но старикашка так реален! Даже запахи были… Даже имя себе выдумал! То есть Матфей ему выдумал.

От парадокса в мозгах заломило, как ломит зубы от холодной воды.

— Медицина, ма, сейчас продвинулась. Норм все будет, — утешал он маму, мысленно ругая себя за имбецильную тупость.

Ведь это как не допереть до очевидного?! Как не отличить плод воображения от реального человека?! Можно же было догадаться хотя бы по тому, что за день к старику ни разу не подошли ни врач, ни медсестра. Да и вел он себя уж слишком навязчиво, слишком по-идиотски для реального человека! Егорушка — плод воспаленного мозга. Матфея все это время изводила собственная галлюцинация.

Но если он в палате один…. То он в палате один! А один в палате он может быть только, если палата платная.

— Черт! Тогда получается, что… — Матфей не сдержал рвущееся раздражение. — Мама, у тебя нет таких денег! Ты уже и так квартиру заложила! Что с тобой будет, если я окочурюсь?!

— Матфей, не говори так… — тихо сказала она, опустив голову.

— Мама, ты должна уже понять и принять это! — он запнулся, видя, как у неё заблестели слезы на опущенных ресницах и затрясся подбородок.

Наступила гнетущая тишина.

Наконец, мама нарушила затянувшееся молчание.

— Успокойся, деньги прислал твой отец, — виновато прошептала она.

— Отец?!

— Он… он просто хотел помочь…

— Мне от него ничего не нужно! Нахрена ты взяла у него деньги?! После всего того, что случилось?! После того, что нам пришлось пережить по его вине?!

Матфей понял, что кричит, только когда мама начала всхлипывать и по-детски размазывать слезы по лицу.

— Матфей, ради тебя ведь! А он — все-таки твой отец. Он хочет помочь… И знаешь… Я хочу, чтобы ты поговорил с ним…

— Мне плевать! — перебил Матфей. — Без проблем могу лежать в общей палате, — уже более спокойным, но не терпящим возражения, тоном сказал Матфей. — Не хочу ничего слышать о нем, особенно сейчас. Оставшиеся деньги переведи за долг по залогу.

— Но… Это же твой отец!.. Он хочет помочь, и я подумала… Мы вместе подумали, что сейчас самое время помириться, Матюш.

— Не-е, ма, давай не будем, а? Не заводи опять этот разговор. Пусть даже не думает сюда соваться! Пусть катится к своему господу боженьке со своей заботой и помощью!

— Это я виновата, что ты так обозлился!

— Это он виноват! Он бросил нас! — поглядев на расстроенную зареванную маму, Матфей глубоко вздохнул и уже спокойней добавил: — Мне будет лучше, если ты с этих денег отдашь часть долгов. Пусть считает, что помог, и ему там его боженька, в которого он так верит, зачтет это за добро.

— Может, всё же встретишься с ним перед операцией?

— Нет, — категорически покачал он головой.

Мама вздохнула.

***

Матфея перевели в общую палату.

В комнате немногим больше предыдущей стояли пять коек в три ряда. Матфею досталась та, что посередине. От этого он ощущал себя зажатым между двумя булками огромной задницы, в которую он так стремительно угодил.

Компания в палате подобралась разношерстная, на разных стадиях болезни и в разных стадиях психанутости, хотя после Егорушки всякие психанутости казались вполне себе в норме обыкновенных странностей.

Разоблаченная галлюцинация не перестала изводить Матфея клоунадами, но наведывалась редко, ссылаясь на занятость и ужасную тесноту в общей палате. Матфей, пыхтя, старательно игнорировал разгулявшуюся фантазию. Чего не получалось делать с соседями.

Гришка, сосед, что справа, молчун — ему отхреначили половину челюсти. Лежал и безучастно пялился в потолок. Было видно: чувак сдался и единственное, чего он хотел в этой жизни, чтобы его добили. Кормили его медсестры через гастростому. Ни разу Матфей не видел родственников, которые пришли бы навестить Гришку. Главным его занятием были душераздирающие стоны по ночам.

Матфей вывел для себя аксиому: «Трудно любить ближнего, если это стонущий по ночам Гришка». Но за такую херню он тут же дал себе мысленную затрещину.

Второй сосед в ряду справа, болтун Жека, — тоже после операции. К нему часто приходили: то жена, то дети — ухаживали. Он, не затыкаясь, разглагольствовал о том, как после больницы поедет кататься с семьей на горных лыжах. Сначала Матфей думал, что Жека прикалывается, он даже пару раз хрюкнул, заценив черный юмор в духе Тарантино. А потом понял, что чувак на серьезных щах с одной ногой собирается в Горный на покатушки, и стало тошно.

У Антона — доброкачественная шишка в брюхе, и его просто наблюдали. Он не переставал ныть, что от такого наблюдения вздернуться хочется, и, если у него реально был бы рак, то точно бы вздернулся. Матфей как-то не выдержал и обозвал его дебилом — болтать тут о суициде! Антон приткнулся.