И незнакомка снова закатилась смехом. Гортензии показалось, что впервые в жизни она слышит от кого-то более странные вещи, чем говорит сама. Она улыбнулась.

– Тоже Корнель?

– Мэрилин Монро.

Обе рассмеялись.

– Я бы хотела когда-нибудь стать актрисой, – сказала девочка с зелеными гиппопотамами.

– Ты так говоришь, будто тебе девяносто девять лет.

– Мне больше.

Она взглянула на нее искоса:

– Это твой дом, вон там?

– Виль-Эрве. Да.

– О.

После паузы, полной ветра и чаек, она сказала:

– Дай угадаю. Ты не Шарли. Ты не Энид…

– Я Гортензия. – Ее вдруг осенило: – Мюгетта? Это ты живешь у Брогденов?

– Гощу, они дружат с моими родителями. И я там не одна, за мной присматривает Зербински.

– Зербински? Что это такое?

– Смесь броненосца «Потемкин», скальпеля, карабинера и эфира, с легкой примесью ночной бабочки.

– Твой питбуль?

– Моя сиделка.

– Она так ужасна?

– Хуже. Тарн-и-Гаронна.

Она засмеялась и добавила:

– Я вообще-то ее люблю, но она этого не знает, так что не говори ей.

Какая странная девочка.

– Ты учишься на актрису? – спросила Мюгетта.

– Нет.

– Почему нет?

– Э-э…

– Если тебе хочется играть пьесы, есть другие места кроме этого утеса.

Странную девочку с короткими волосами вдруг забила дрожь, прямо-таки заколотила. Ее голова тряслась на тонкой шейке, и Гортензии показалось, что зеленые гиппопотамы весят как настоящие.

– Мне холодно. Мне все время холодно теперь. Я пойду.

И она покинула утес, не попрощавшись с Гортензией, смешно подпрыгивая на одной ножке.

Когда Гортензия вернулась с утеса, Женевьева сидела, массируя мочку уха большим и средним пальцами. Знак, что она раздражена, просто кипит (но надо было хорошо ее знать, чтобы об этом догадаться).

– А, вот и ты! – сказала она ровным голосом.

Она подняла свою спортивную сумку, собранную так давно, что Роберто устроился на ней и уснул, свернувшись клубком. С усталым вздохом он отправился к Ингрид под Макарони, кривую лестницу Виль-Эрве.

– Я ждала тебя, чтобы не оставлять Энид здесь одну, – вздохнула Женевьева. – Я испекла печенье. В шкафчике. На верхней полке.

– Я была на утесе. Надо было меня позвать.

– Я бы и позвала, если бы ты не пришла.

– Идешь пасти близняшек Десульеров?

– Мм.

Гортензия точно знала, когда Женевьева врет, именно потому, что та никогда не врала.

Но сейчас – да, врала. Каждую неделю она говорила, что сидит с маленькими Десульерами, и это была неправда. Догадалась об этом одна Гортензия. Но ей было все равно – в сущности, ей ничуточки не хотелось знать, что скрывает сестра.

Женевьева перебросила через плечо ремень сумки:

– Вы справитесь?

Она еще и чувствует себя виноватой. Пусть уходит скорее! Гортензия обожала, когда все расходились и она оставалась (наконец) одна в пустом доме. Она проводила Женевьеву до дверей.

– Я встретила Мюгетту.

– Мюгетту?

– Девочку, которая живет у Брогденов. Чем она больна?

– Шарли должна знать, – ответила Женевьева. Послав воздушный поцелуй, она вскочила на велосипед.

На самом деле близнецов Десульер не было на свете. Женевьева позаимствовала имя марки супниц. Скажи она, что сидит с детьми Бонвуазенов или с маленькой Элоди Жаниссер, обман непременно бы вскрылся, потому что у них ДЕЙСТВИТЕЛЬНО бывали беби-ситтеры. Но чего опасаться от вымышленных близняшек?

Через двадцать минут она была в городе, доехала до улицы Жорж-Аплей и свернула во двор у низкого дома. Припарковав велосипед, толкнула дверь, где на оранжевой плексигласовой табличке красовались загадочные слова:

Месье Кол Мой встретил Женевьеву улыбкой и изящным поклоном. Переодевшись в раздевалке, Женевьева пошла в зал разогреваться. Месье Кол Мой подошел к ней:

– Поработаем сегодня в паре.

– После груши?

– Конечно.

– Очень кстати. Я ужасно взвинчена.

– Твои сестры?

– Кто же еще?

– После сеанса, – ответил месье Кол Мой со своей странной, почти невидимой улыбкой, – твои икры и дух будут стальными. Но сначала – расслабься. Включи музыку и отработай рам муай.

– Хорошо. – Женевьева поморщилась. – Но сначала ВОТ ТАК!!..

Она развернулась, вложив всю свою силу в удар. Кулак Женевьевы нанес кожаной груше оглушительный хук. Она почувствовала себя намного лучше.

– А у моей мамы был любовник, – тихо сказала Беотэги.

– У твоей мамы? – воскликнули хором Беттина и Дениза.

– Ты хочешь сказать…

– У моей мамы, да.

– Настоящий любовник?

Беотэги вздохнула и закатала выше пупка футболку, которую примеряла перед зеркалом.

– Когда спят с кем-то, но не с мужем, это ведь любовник, да?

– А твой отец знает?

Был «тряпичный вечер» у Денизы. Три подруги менялись одежками, примеряя их по очереди. Ковер был до оторопи похож на площадь после танцев 14 июля.

– А ты? Откуда ты знаешь?

– Они говорили об этом как-то вечером. Я случайно услышала. Насколько я поняла, это произошло, когда мне было восемь лет. Но как-то чудно узнать такое.

Беттине и Денизе это тоже было чудно. Трудно представить почтенную мадам Пермулле, маму Беотэги, в таком любовном беспорядке. Беттине она казалась похожей на взрослого юношу – с ее светлыми волосами, такими короткими, что издалека ее можно было принять за лысую, с ее мушкетерскими воротниками и бантами на шее а-ля Скарамуш… Она еще и заставляла всех ходить с ней в церковь по воскресеньям.

– И как это закончилось?

– Ну, сама видишь, они всё еще живут вместе.

– Думаю, они объяснились.

– Или больше не любят друг друга. Или им вообще плевать. Или то и другое, – помолчав, пробормотала Беотэги.

Раздался стук. В дверь просунулась голова мадам Коменчини в огромном тюрбане из махрового полотенца бирюзового цвета, а затем и вся она с подносом в одной руке, на котором лежали аппетитные слойки с горгонзолой. На плечах у нее было небрежно наброшенное норковое манто, в другой руке – дымящаяся сигарилла. Алые губы и белые зубы сияли в улыбке.

– Какой беспорррядок! Все ррравно что в брррюхе у барррана! Вот, как ррраз… Деррржите.

– Спасибо, мама, – сказала Дениза, – но мы уже сыты.

– По горлышко! – добавила Беттина.

– Нам надо идти, – заключила Беотэги. – Это был не полдник, а просто… просто…

– Легкий перррекус, не о чем говорррить! Почему вы не пррривели с собой piccolina[19] Инуит! И gentillissima[20] Сюши. Они бы пррроглотили всю мою еду!

В очень своеобразном произношении мадам Коменчини Инуит была Энид, а Сюши – Сюзи, младшая сестренка Беотэги.

Она поймала норку, съехавшую с плеча, и швырнула ее на диван, где та присоединилась к полудюжине своих близнецов. При всех ее повадках дивы, мама Денизы была портнихой. Она пришивала на дому подкладки к манто от кутюр, в которых потом щеголяли топ-модели и кинозвезды. Эту работу очень ценили… а платили за нее крайне мало. Однажды Дениза подсчитала, что на стоимость сваленных на диване манто мама могла бы кормить семью девятнадцать лет и четыре месяца.

– Вы не попробуете al mio tiramisù?[21]

– Спасибо, но уже поздно.

– Non tanto![22] – возмутилась мадам Коменчини, раскачивая махровым тюрбаном и рассыпая вокруг кометы от сигариллы. – Я положу его в una bolsa[23], берррите с собой. Для Инуит и для Сюши.