Епископ хлопнул в ладоши. Вошел с поклоном юноша Иннокентий, рослый, по-монашески чуть-чуть сутулящийся, с белым, нежным лицом, брови — шнурочками под низко надвинутой скуфейкой.

Мефодий, с умилением глядя на его розовые от недавнего умывания уши, велел сказать домоправительнице Федосье, чтобы собрала белье, потом пошутил с Иннокентием, рассказав, как смешно «ушел» вымерзший подрясник с веревки.

Иннокентий вежливо и смущенно улыбался, изредка поднимая на епископа преданные глаза. Дождавшись, когда тот замолк, Иннокентий сказал, что ночью приехала вдова Дедюлина, расположилась в комнатах для гостей и сейчас уже на ногах, ожидает выхода его преосвященства.

Мефодий не удивился, хотя часы пробили шесть, было еще темно.

С помощью Иннокентия епископ надел еще теплую от утюжки лиловую рясу из матовой плотной шерсти, тыльной стороной руки выпростал узкую седую бороду, провел по ней пальцами — редка стала, поправил скромный серебряный крест на груди, махнул отроку рукой, чтоб ушел. Хотел сосредоточиться.

Для разговора с вдовой епископ отправился в покои.

Проходя в залу, Мефодий взглянул в зеркало, висевшее в простенке коридора, единственное в доме: епископ не любил зеркал. Когда-то, в молодости, огорчался своим безобразием: нелепо высоким ростом, руками, длинными, чуть не до колен, узким желтым лицом. Черты лица мелкие, расплывчатые, и волосы, даже смолоду, были точно пакля, приклеенная к удлиненному черепу. Только глаза — умные, «проникающие», как говорили в пастве. Да пискливому голосу с годами Мефодий научился придавать властные интонации пастыря.

Теперь собственное безобразие вызывало приятную мысль о том, что неблаголепие образа не помешало ни возвышению в сане, ни власти над душами верующих.

Еще не увидев Анны Матвеевны Дедюлиной, Мефодий знал, по какому делу так спешно приехала вдова. И не потому, что по этому же делу обращались к епископу почти все, домогавшиеся с ним свидания в последнее время. Не потому. Владыка понимал людей и был в курсе всех, даже маловажных, событий в Забайкалье. События же последних дней были таковы, что Анна Матвеевна должна была на них отозваться, и, конечно, как всегда, остро, болезненно, со свойственной ей экзальтацией.

Куда она могла пойти со своими переживаниями? Только сюда. Уже много лет, после того как утонул ее единственный сын, купаясь в Ингоде, все мысли и чувства Дедюлиной принадлежали церкви. И это было правильно. Она оставалась одинокой. Церковь должна была унаследовать все состояние Дедюлиной.

Епископ интересовался, как идут дела на ее рудниках, растет ли добыча золота, не слишком ли много власти берет управляющий-бельгиец, не развращаются ли рабочие.

Осторожно, в религиозно-нравственных беседах, давал вдове наставления, указывал, как поступать. Вкладывать капитал велел в иностранные банки, на требования рабочих отвечать уклончиво и пустить слух о том, что прииски закрываются.

Вдова слушалась, и все получалось хорошо. Владыка знал все ее помыслы, держал в памяти ее причуды, учитывая все возможные повороты ее настроения. Вдова была истерична, чуть что — могла и завещание порвать!

И сейчас он не только понимал, зачем она здесь, но и заранее предвидел ход разговора.

Анна Матвеевна всегда носила черные закрытые платья и седые с желтизной волосы зачесывала гладко, по-монашески. У нее было бескровное лицо с сероватой сухой кожей и глубоко запавшими, болезненно яркими глазами, какие часто бывают у чахоточных.

Епископ говорил не раз с врачом Дедюлиной. Ночные бдения и посты подтачивали ее здоровье.

Сейчас, увидев Анну Матвеевну, Мефодий удивился тому, что она изменилась к лучшему: какое-то оживление светилось в ее ярких глазах. И почему-то епископ вспомнил, что когда-то, в молодости, Анна Матвеевна работала стряпухой в артели старателей. Потом приглянулась богатому купцу Дедюлину. Верно, она была хороша собой тогда…

Вдова подошла под благословение, и, едва рука епископа опустилась, она заговорила полным слез голосом:

— Опять я к вам, святой отец, со своими болями…

— Как Марфа, печетесь о страждущих, — мягко перебил епископ, устраиваясь в кресле и размещая складки рясы.

Дедюлина удивленно подняла на него глаза:

— В моих мыслях читаете, владыка!

— В вашем добром сердце.

— Вы знаете, зачем я приехала? — всплеснула руками Дедюлина.

— Знает лишь господь бог на небесах. Человек же предполагает. Полагаю я так, что пожаловали вы ко мне, ведомые скорбью о заблудших овцах…

Но у Анны Матвеевны не было терпения дослушать до конца витиеватую фразу.

— Святой отец! — вскричала она, по-молодому вскакивая с кресла. — У одного из арестованных сын-младенец. Это Григорович. Пусть он — великий грешник, Христос велел прощать.

— Аминь, — тихо произнес Мефодий, жестом предлагая вдове замолчать.

Он неторопливо вынул из кармана рясы письмо:

— Прочтите, не знаю, будет ли так хорошо.

Дедюлина торопливо поклевала свою впалую грудь утиной головой сложенных перстов и с благоговением взяла бумагу.

Она прочла прерывающимся от слез голосом:

«Его высокопреосвященству митрополиту Антонию…»

Это было послание с просьбой ходатайствовать перед царем о замене смертной казни приговоренным другим наказанием.

Дедюлина приникла губами к руке епископа:

— Святой человек…

После вдовы епископ принял двоих: священник Воздвиженский просил за сына, арестованного Ренненкампфом. Мефодий обещал походатайствовать.

Другое дело было сложное: в декабре прошлого года крестьяне Троицкой волости Селенгинского уезда вынесли приговор: «Отобрать земли у местных церковных причтов и монастырей».

Приехавший с места настоятель мужского монастыря сумрачный, мужиковатый отец Аполлинарий доложил, что крестьяне не слушают властей и от своего приговора не отступают.

Епископ спросил с огорчением:

— Говорили ли с этими людьми? Не ведают бо, что творят.

— Ведают. И не слушают никого. Рубят монастырский лес, — ответил настоятель.

Он развязал кипу бумаг, принесенных с собой. Здесь были акты о потравах монастырских лугов, о порче садов, порубках леса. Все было учтено, подсчитано и подытожено в денежном выражении. Убытки занесены в документы с бухгалтерской точностью.

Епископ просмотрел бумаги.

— Это очень важно, — кивнул он, — потому что возмездие близко, — пообещал поговорить с губернатором.

Он вспомнил о приговоренных к смерти: ему еще надо было подумать об этом деле.

Епископ отпустил настоятеля и прошел в келью. Федосья принесла молоко и моченые яблоки, которые любил Мефодий.

Утренний свет пробил полотняную занавеску. Огонек лампады стал из синего желтым.

Епископ раздумывал у стола. Потом подошел к железному шкафу, где держал документы. Он сразу же достал то, что искал. Это был приговор крестьян Троицкой волости Селенгинского уезда.