Вот и конец самого дешевого, за шесть пенсов, рейса. С холма виден Лондон, окутанный туманом и дымами фабричных труб. Свежо. Владимир Ильич поднимает воротник пальто.

— А у нас в России еще бабье лето, последние теплые дни. Начало сентября, — говорит он.

Владимир Ильич любит эти поездки по окрестностям, любит, затерявшись в толпе, бродить по улицам предместья, заходить в крошечные читальные залы, где у стоек с газетами можно встретить все типы лондонцев.

Бабушкину нравилась свобода, с которой обменивались мнениями посетители низких дымных баров. Его поразила самая удивительная в мире политическая ярмарка Гайд-парка, где ораторы различных направлений зазывали прохожих жестами и возгласами рыночных торговцев. Оглушала и ослепляла крикливая реклама различных обществ, яркие плакаты, шумные возгласы. И вдруг все покрывали исступленные призывы спасать свои души, и под заунывное пение псалмов в аллею вступал отряд «Армии спасения»: женщины в черных платьях и черных соломенных шляпах корзиночками, с лентами, завязанными у подбородка, и мужчины, похожие на гробовщиков среднего достатка.

Вместе с Лениным Бабушкин посещал пригородные театры, где в тесном зальце сидели молодые рабочие со своими подругами, или вдруг они оказывались в маленьком зоологическом саду, и Владимир Ильич заразительно смеялся, наблюдая проделки обезьян.

Владимир Ильич одним объемным словом отмечает контрасты Лондона. «Две нации», — повторяет он, углубляясь в нищенские кварталы Уайт-Чепля.

И оттого, что рядом был Ленин, с его пристальным взглядом, с умной иронией и доброжелательностью к простым людям этой страны, все приобретало для Бабушкина особый смысл и интерес, все навсегда запечатлелось в памяти.

…Поезд шел медленно. За разговорами незаметно прошел зимний день. К вечеру ударил сильный мороз. Ночью остановились у закрытого семафора, не доезжая Мысовой.

Блинчик снова побежал на станцию.

Прошло уже минут двадцать. Он не возвращался. Семафор оставался закрытым, несмотря на гудки паровоза.

Какое-то беспокойство вдруг овладело Богатыренко.

— Пойду посмотрю, в чем там дело, почему не пропускают, — сказал он.

Едва дверь вагона закрылась за ним, мороз обдал его всего колючим дыханием. «Больше сорока будет», — определил Богатыренко.

Впереди плеядой перебегающих с места на место огоньков светилась Мысовая. Видимо, станция принимала поезд, какая-то суета угадывалась в этой игре огней, и вдруг их коротенький поезд у закрытого семафора показался Богатыренко одиноким, беспомощным, затерянным в знойкой мгле.

Андрей Харитонович поднял воротник и быстро зашагал к станции. Все-таки странно, что Блинчик не вернулся: моторный хлопец, враз сбегал бы.

Он прошел уже порядочно и остановился, вглядываясь в тьму, не заметит ли Блинчика, бегущего навстречу. Увидел что-то темное, двигающееся прямо на него. Сначала показалось, что это дрезина, и Богатыренко сошел с пути на тропу.

Теперь уже, далеко слышные в морозном воздухе, донеслись звуки: скрип шагов многих людей по балласту и тихий звон шпор.

Андрей Харитонович что было сил побежал обратно: мгновенно возникшее ощущение неотвратимой беды гнало его. Он бежал по тропке, не думая о том, что черное пальто на снегу делает его заметным.

Слитный шум шагов слышался уже совсем близко. Андрей Харитонович зашел в тень щитов, поставленных вдоль колеи от заносов. По путям двигались беглым шагом солдаты. Сбоку шли два офицера, придерживая шашки.

Укрываясь за щитами, Богатыренко побежал дальше, но здесь линия щитов обрывалась. Он не мог выйти на открытое место, не став мишенью.

Да и было уже поздно. Он видел, как солдаты, рассыпавшись цепью, окружили поезд.

Тогда Андрей Харитонович переложил пистолет в левую руку и, опираясь на правую, пополз к поезду, в ту сторону, где слышны были редкие одиночные выстрелы.

Он не знал еще, что сделает, он только хотел в эту минуту быть вместе со своими.

Паровоз был уже совсем близко от него, Богатыренко выпрямился и, подняв пистолет, рванулся вперед. Кто-то навалился на него сзади. Богатыренко успел выстрелить через плечо, и руки, схватившие его, ослабели.

Андрей Харитонович застыл на месте: из вагона выводили Бабушкина. Солдаты окружили его, и только один миг было видно его лицо. Оно было спокойно и полно достоинства.

Еще на что-то надеясь, не веря в катастрофу, Богатыренко бросился бежать обратно к станции.

Его заметили, кто-то гнался за ним, стреляя на бегу. Он обернулся, припал на колено и выпустил всю обойму в преследователей.

Продолжая бежать, Богатыренко едва не сбил с ног стоявшего на путях офицера. Тот схватился за кобуру. Использовав минутную заминку, Богатыренко нырнул под порожний вагон. Он пересек пути и скатился с другой стороны насыпи, сильно оцарапав лицо о кусты.

Насыпь была высока. Сугроб внизу принял его грузное, обессилевшее тело. Тишина и мрак обступили измученного человека и подсказали, что он спасен. Но сознание этого не заглушило душевной боли. Лицо Бабушкина стояло перед ним в полном достоинства спокойствии.

Андрей Харитонович не чувствовал, что кровь течет по его исцарапанному лицу, что снег, насыпавшийся ему за ворот, тает у него на спине, а мороз сводит пальцы рук и ног. Какое-то оцепенение охватило его, не давало двинуться, путало мысли.

«Кажется, я засыпаю. Да как же это я могу заснуть в такую минуту? Надо действовать. Нет, сначала продумать…» Но продумать не удавалось. «Потом…» — искушающе мелькало в голове, и от этой сладкой мысли сразу отошло все, кроме страстного желания сна. «Замерзаю», — догадался Богатыренко.

Нелепость такого конца ужаснула его. С усилием он открыл глаза: небо над ним было бледно-синим, звезды — блеклыми. И звезды, и месяц — рыхлый, словно размокший, и мутная синева неба указывали Богатыренко, что он пролежал тут много часов.

Он поднялся, пошевелил пальцами онемевших ног — они еще не утеряли подвижности. Нет, он еще не хотел, не мог умереть!

Лазутчик, которому удалось пристать к поезду в Чите, прибежал на станцию и сообщил дежурному жандарму, что имеет «важное государственное сведение насчет бунтовщиков». Жандарм подозрительно оглядел невзрачного «доносителя», но побоялся допустить оплошку и пошел к поезду будить полковника Заботкина.

Ему с глазу на глаз лазутчик сообщил, что у семафора стоит поезд, в котором едут революционеры с оружием для рабочих Иркутска.

Унтеры подняли солдат без шума, шепотно отдавались команды: «…В полной боевой готовности… быстро… Из вагонов прыгать, чтоб не звякнуло, не брякнуло… Строиться на насыпи».

Ильицкий, не попавший в офицерский наряд, вышел из вагона. Он еще не ложился, и Марцинковский, конечно, был тут как тут.

Ильицкий обогнал его, поспешив на шум и стрельбу у семафора.

Вдруг под ноги поручику бросился плотный человек в черном пальто, бегущий от поезда. Ильицкий едва устоял на ногах. Человек с неожиданной для его тяжелого тела ловкостью скользнул под стоящий на пути порожний вагон. Подбежавшие солдаты бросились за ним.

Ильицкий, вскочив на тормозную площадку, видел, как по шпалам заметался плотный человек в черном пальто. Поручик выстрелил, но пар от паровоза застелил все пространство между вагонами. Ильицкий уже ничего не видел, но слышал стрельбу. Когда пар рассеялся, на насыпи оказался убитый казак. Человека в черном так и не разыскали.

На следующий день в салон-вагоне рассказывали подробности: поезд с оружием был отправлен из Читы. Видимо, комитетчики не знали о быстром продвижении барона.

— Молодцы наши, орлы! Взяли бунтовщиков в кольцо и, как белку в клетку, загнали! И заметьте, все втихаря, без шума зацапали! — Барон акцентировал слова «втихаря» и «зацапали»: бравировал «простыми» словечками.

После ужина, когда собрались «винтить», в салон-вагон зашел полковник Заботкин с вопросом о задержанных в читинском поезде: надо решать с ними.