— Я слышал, что тебе удалось уйти из армии, — говорил Гриша, зажигая лампу и устраивая гостю постель на стульях, — но почему ты попал в сельскохозяйственный? Знаешь, сейчас надо идти в горный, в технологический. Промышленность России в ближайшие годы двинется такими шагами…

Антон плохо слушал, глаза его слипались, мысли путались. Вдруг рядом с ним оказалась Маша. Они шли по Мясницкой, и она быстро-быстро говорила ему что-то, указывая маленькой рукой вдаль. В перспективе узкой Мясницкой улицы четко выступали очертания пирамид…

— Забастовка студентов продолжается. Ходят слухи, что некоторые учебные заведения будут временно закрыты. Надо быть к этому готовыми. Но мы еще посмотрим, решатся ли на это власти. Нужда в образованных людях — настоятельная экономическая потребность. Промышленникам станут все дороже обходиться выписанные из Германии и Бельгии инженеры, а на то, что студенты бунтуют, им наплевать. Они любят вспоминать о том, что сами когда-то спорили, шумели и даже кричали: «Долой!» Так что зрелый разум и к тому же страсть к наживе подсказывают нашим доморощенным буржуа не сильно замахиваться на студентов…

Пустовойт говорил сухо, деловито. Все эти разговоры об экономической необходимости, о противоречиях во вражеском стане были для Антона новы. Он стремился к свободе всем своим существом. Но борьбу против гнета мыслил прямолинейно, как борьбу добра и зла.

Теперь, побывав на многих собраниях, повстречавшись со многими людьми, он видел, что борьбу направляют не только преданные делу, но и опытные вожаки, ведут ее как настоящую войну: с учетом сил противника и собственных резервов, с обобщением местного опыта и подчинением его общему плану. Как всякая война, и эта требовала не только смелости, но и уменья. И в ней существовала общая стратегическая линия, определяющая ход всей борьбы в целом, которую вырабатывали не здесь, не в комнате у Пустовойта, а где-то в другом месте, может быть, даже за пределами России. И была тактическая линия для каждого боя, определяемая, может быть, и Пустовойтом.

«Надо читать Маркса», — подумал Костюшко, слушая, как свободно Пустовойт обращается с понятиями «капитал», «прибавочная стоимость», «рента». Эти слова получили практический смысл, без них трудно было понять истинную сущность происходившего в России.

Антон вспомнил, как в первую ночь у Гриши спросил его о Пустовойте:

— Он социал-демократ?

— Ну конечно! — ответил Гриша. — Кому же еще по плечу руководство такой заварухой!

Антон уезжал из Москвы вечером. Нелегальную литературу, обещанную ему, должен был принести на вокзал кто-то да товарищей, знающих его в лицо. Антон приехал задолго до отхода поезда и немного волновался. Он уже обдумал, куда спрячет нелегальщину; запрется в уборной, подпорет подкладку пиджака, вытащит вату и вложит брошюрки.

Встреча была назначена в зале третьего класса, справа от буфетной стойки.

Антон уселся и заказал чаю.

Чего, собственно, он волнуется? Времени еще достаточно. А вдруг Пустовойт забыл дать поручение? И литературу не привезут? Костюшко даже в пот бросило. Как же тогда? Отложить поездку?

Глаза его то и дело обращались к входной двери. Сидящий напротив Антона старичок в помятой широкополой шляпе, похожий на старого актера, добродушно глядя на Антона, проговорил:

— Нервничаете, молодой человек? Несомненно, ждете барышню.

Антон покраснел: неужели он так плохо владеет собой? Стараясь беспечно улыбаться, заверил соседа по столу, что ждет земляка, необходимо, видите ли, проститься…

Ему показалось, что надо выдумать целую историю, иначе старичок не поверит, и Антон пожалел, что не придумал ее заблаговременно.

Впрочем, все мысли моментально вылетели у него из головы, потому что в дверях появилась Маша. У нее был чрезвычайно серьезный, даже торжественный вид. Коса уложена сзади в узел, завязанный черным бантом. На лбу два завитка. Круглая меховая шапочка старила девушку. Маша оглядывалась по сторонам, стараясь иметь независимый вид, но было видно, что она впервые одна в таком месте, ей немного страшно, но у нее важное дело и ради этого она готова побороть свой страх.

«Вот уж некстати! И чего ей здесь надо?» — с досадой подумал Костюшко и вдруг увидел в руках Маши увесистую коробку, в которой продается печенье фирмы «Эйнем». При виде этой коробки смутная догадка мелькнула у Антона.

— Ну вот, я же сразу догадался, что придет барышня, — ласково произнес старичок.

Маша направилась прямо к ним.

— Здравствуйте. Как жаль, что вы уезжаете, — сказала она деревянным голосом.

Антон был обескуражен тем, что «товарищем, знавшим его в лицо», оказалась Маша. Это как-то снижало в его глазах важность поручения. Он предложил ей стул и спросил, не хочет ли она чаю.

Она по-детски отрицательно помотала головой и сказала, что лучше погулять по перрону.

— Возьмите меня под руку! — прошептала Маша.

Этого еще недоставало! Как будто для конспирации не хватало дурацкой коробки.

— Примите у меня это. Оно тяжелое.

Не так уж тяжело! Впрочем, для нее… Антон окинул критическим взглядом ее полудетскую фигурку в черном жакете с муфтой, висящей на цепочке из черных деревянных бусинок.

Маша, видимо, что-то почувствовала, губы ее дрогнули:

— Вы не ожидали, что пришлют меня?

Кажется, она сделала нажим на слове «пришлют», чтобы он не подумал, будто она сама напросилась.

Антон покривил душой:

— Нет, почему же?

— Значит, вы предполагали, что это я приду? — с надеждой спросила она.

— Ну нет, — решительно возразил Костюшко.

На платформе очень светло. Дует теплый ветер. Пахнет мокрым углем, махоркой и жареными семечками. Сквозь эти вокзальные запахи нет-нет да и пробьется свежее дуновение, словно запах парного молока и молодой травы.

Перрон постепенно заполняется пассажирами и провожающими.

Никто не обращает внимания на молодую парочку, старающуюся держаться вдали от яркого света фонарей. Антон сбоку взглядывает на Машу. Что это? По ее щекам быстро-быстро бегут слезинки. Она не вытирает их, и мокрые глаза ее кажутся совсем темными. Ни всхлипываний, ни вздохов, только этот быстрый и неудержимый бег слезинок. Может быть, она давно уже идет так тихо рядом с ним и плачет неизвестно почему.

— Маша, что вы, Маша? — бормочет Антон.

— Вот так же я провожала Фису, — говорит девушка и поднимает на Антона виноватые мокрые глаза.

— Куда, Маша, провожали? — спрашивает Антон, припоминая, что Анфиса — старшая сестра Маши.

— В ссылку, в Вологодскую губернию, — Маша утирает лицо платком, вынутым из муфты. Муфта болтается сама по себе на цепочке из деревянных бусинок.

Словно короткий Машин ответ поднял какую-то завесу, Антон ясно представил себе больную Машину мать, печальные проводы старшей сестры, на которой, видимо, все в доме держалось, и всю одинокую и, вероятно, тяжелую Машину жизнь. Ему захотелось сказать Маше что-нибудь ласковое.

— Знаете что, Маша? — говорит он. — Вы пишите мне. Пишите обо всем. Не прямо, конечно, вы знаете как. Пишите про свою жизнь, ну и всякие новости.

— А вы будете отвечать? — спрашивает Маша, глаза ее высыхают и опять становятся светло-карими.

— Непременно, — искренне заверяет Антон. Коробка с рекламными ярлыками «Эйнем» мешает ему, но он не выпускает Машиной руки.

Свисток обер-кондуктора, оглушительный звон станционного колокола… Звуки плывут над перроном, густые, тягучие, и долго распадаются отголосками где-то вдали, за водонапорной башней в голубовато-желтой сетке огоньков.

— Идите в вагон, Антон! — заторопилась Маша.

— Только второй звонок! Место плацкартное.

Но Маша все-таки увлекает его поближе к вагону.

За двойными стеклами окон стоят улыбающиеся или опечаленные пассажиры и продолжают немой разговор с провожающими: шевелят губами, делают какие-то знаки, энергично двигают бровями.

Им осталось на эти занятия еще пять минут.