Дымковский по внешнему виду походил на культурного рабочего, внутренний же облик его был неуловим. Широкая улыбка и открытый взгляд позволяли подумать: вот рубаха-парень! И вдруг недобрая и усталая усмешка запирала его на все запоры. И возраст его определить было трудно.

Старшим из присутствующих, во всяком случае, был хозяин. Ему, несомненно, перевалило за сорок. Крупное лицо его, красивое спокойной, неяркой мужской красотой, гармонировало с сильным, чуть располневшим телом.

С удовольствием отпивая крепкий горячий чай, Антон Антонович молча осматривался.

Соболев предложил:

— Не пора ли начинать?

Он откашлялся и заговорил, изредка поглядывая на листок бумаги с тезисами. У него был неприятный высокий голос. Висевшим на лацкане пиджака пенсне Соболев не пользовался. Видимо, оно было данью моде.

— Наш кружок ставит своей целью пропаганду идей марксизма среди рабочих. Политическое образование рабочих — главная наша задача. Только тогда, когда весь рабочий класс сознательно станет на позиции социализма, возможно будет поставить вопрос о социальной революции.

Он помолчал, словно ожидая возражений.

— То все верно, что вы говорите, пан Петр, — сказал тихо и упрямо Дымковский, глядя на свои руки, сложенные на коленях, — але ж взять, напшиклад, образование рабочих… Ежели рабочий зразумет, какое есть его положение, то ему от того не зробится легче…

Соболев терпеливо стал разъяснять, что понимание законов развития общества подымет рабочего на борьбу за новый общественный строй. Петр Николаевич говорил просто, фразы у него получались гладкие и, цепляясь одна за другую, образовывали крепкую цепь доводов, которую, казалось, нельзя разорвать.

Но Дымковский гнул свою линию, не настаивая, но сея сомнения. Волнуясь, пересыпал русскую речь польскими словами.

— На нашей фабрике сельскохозяйственных орудий працюют разные люди: един до костелу идзе, другой — до трактирни, третий мае охоту до ученья… Дайте им науку — каждый ее поверне, куда хочет. Един мове: «Ежели такое устройство, капитализм то есть, не вечно на свете был и не вечно будет, и гибель ему предначертана, — почекаю я до того сроку, нех он сгине, проклятый, а я уж тогда заживу, или, по крайности, мои дети». Может он так муветь альбо нет?

Соболев сделал рукой такой жест, будто соглашался со сказанным, но Иосиф Адамович уже выставлял новый аргумент и рождал новые сомнения:

— А другой мове: «Буду бороться, чтобы скорее достичь!» Что ж ему робить с первым, когда тот решил спокойно дожидаться? Але ж вы, пшепрашем, сами мовите: надо, чтобы все работники встали за социализм…

— Вот как раз теория и поможет всем рабочим подняться на борьбу, — вставил Соболев.

Но Дымковский только покачал головой:

— Я так мысле: на нашей фабрике на сто человек едва ли не десять соберется на такое дело. Тут всю жизнь повернуть надо. А у того дети, у другого об деревне мечта, ему немного пенендз заробить и обратно в деревню. Какой ему резон?

Костюшко вспомнил то, что слышал о Дымковском.

Иосиф Адамович уже не первый год посещал кружки, искал разрешения мучивших его вопросов, но не находил; теории были сами по себе, а жизнь текла по-своему. Он искал выхода для себя и своих товарищей по фабрике, а учителя пользовались общими понятиями: «класс», «общество»… Чащоба слов, тяжелых, малопонятных, оплетала светлое зернышко мысли.

Костюшко выжидал, что скажет Богатыренко. Впрочем, он не был уверен, что тот вмешается. Хозяин, стоя у печки и заложив за спину руки, с веселым любопытством наблюдал, как Дымковский опутывает Соболева колючей проволокой возражений.

И когда уже студент устало поник головой, неопределенно хмыкая на доводы Дымковского, Богатыренко спросил:

— А может ли при царе это быть, чтобы весь рабочий класс стал на сторону социализма? Надо все-таки реально мыслить — в этом Иосиф Адамович, пожалуй, прав.

— А вы как думаете? Что же приведет к победе? — спросил, вдруг загоревшись, Агабеков.

— Организация рабочих, — ответил Андрей Харитонович.

Отмахиваясь от дыма папиросы, которым окутал себя Соболев, ветеринар приблизился к столу.

Соболев возразил:

— Но революции совершаются массами.

— Правильно, массы ее и совершают под руководством организации. — Слова ветеринара ложились плотно, одно к одному, как патроны в обойме.

— Опыт революций учит… — начал Соболев, но тут Агабеков и Дымковский сразу заговорили, нащупывая дорогу для сближения точек зрения.

Антон Антонович не вмешивался в разговор, не решался. Споры, в которых он принимал участие раньше, казались ему теперь чересчур отвлеченными.

Он прислушивался к тому, что говорил Богатыренко своим мягким басовитым голосом:

— Вы, Петр Николаевич, упрекаете меня в недооценке важности теории для рабочего движения. Так ничего же подобного. Почитаю я теорию, как и вы, а только не хочу видеть эту прекрасную нашу, боевую, революционную теорию какой-то высохшей старой девой — упаси бог! Приблизить ее надо к жизни. А мы все, мало-мальски понюхав теории, ужас как далеки от революционной практики!

— Что вы понимаете под «революционной практикой»? — спросил Петр Николаевич уже не с прежним видом лектора, читающего реферат, а, как показалось Костюшко, с искренним интересом.

— Повседневную работу среди рабочего класса. На фабрике — вот где он работает, — Андрей Харитонович кивнул на Дымковского, — вторую неделю бастуют, требуют прибавки и человеческих условий труда. Вот, я полагаю, достойной задачей для нас было бы поддержать забастовщиков, так, чтобы забастовку углубить и требования расширить.

— А при чем же тут теория? — слегка растерявшись, спросил Соболев.

— А при том, что рабочему надо разъяснять его силу. Сила же рабочего класса в его особом положении в капиталистическом обществе, как могильщика буржуазии. Вот на первых порах простыми словами разъясните рабочему это именно теоретическое положение марксизма. Верно? — неожиданно обратился Богатыренко к Антону Антоновичу.

Все взгляды обратились на Костюшко. Он минуту помолчал, потом сказал просто:

— Не знаю, кто из вас прав. Хочу только сказать, к чему я стремлюсь, чего ищу: возможности действовать. И таких, как я, много. Мы хотим настоящего дела.

Костюшко сказал то, что думал, и больше ему нечего было сказать. Смеющиеся глаза Богатыренко, остановившиеся на нем, немного его смутили. Богатыренко погладил усы, улыбнулся.

— Не за горами то время, когда вы будете иметь возможность широкой деятельности, — он посмотрел в глаза Антону.

— А пока надо копить силы, — вставил Соболев.

— Нет, организовывать их, не только копить! — отпарировал ветеринар.

Дымковский рассказывал, как началась забастовка. Повод был вроде и незначительный: задержали выплату денег рабочим.

«Тиранствуете! Копейки платите, пся крев, да и то душу вытянете, пока их получишь!» — кричали у крыльца конторы рабочие, русские и поляки.

Народу собралось много. На скамейках перед конторой, в чахлом скверике, а потом и на траве, подминая газон, расселись рабочие, громко говорили, с шутками и руганью вперемешку. И те, что сначала робели, тоже вскоре освоились, стали шутить и ругаться. И так получалось, как будто все эти пожилые и молодые, бородатые и с юным пушком на верхней губе люди были хозяевами положения, а те, что заперлись в хозяйском особняке, на пригорке, в куще пожелтевшей зелени, — те зависели от них, потому что жили их трудом.

Казалось, что мысли об этом сами собой возникали у людей, когда они вот так собрались вместе, чтобы предъявить свои требования хозяевам, а слова «агитаторов» только укрепляли эти мысли.

В самом деле, платят гроши. А почему так? Кому это выгодно? Кто богатеет за счет рабочих? Хозяева, акционеры, инженер-немец. Для чего же ты работаешь, какая цель твоего труда? Ясное дело какая: прокормить себя и свою семью. Ясно, да не совсем: семья твоя с голоду пухнет, а богатеет фабрикант. Ты работаешь, чтобы он богател. Вот как! Кем же так заведено? Кто это разрешает издеваться над народом? Где заступы искать? Куда бросаться?