Многих из шахтеров, работавших с братом, Глеб не нашел, — кого стражники забрали, кого рассчитали. Называли главного смутьяна: подбивал рабочих бросить работу и требовать два свободных дня в месяц. Говорили о нем с уважением и опаской: жил человек как человек, по фамилии Петров, трудился, как все. А оказалось: полиция его давно ищет, и не Петров он вовсе, а Зюкин. Он тайно ушел с шахты; никто не знал куда — сгинул.
Глеб вспомнил встречу в балагане в дождливую ночь. Подумал, не тот ли? Но расспрашивать, каков из себя Зюкин, не решился.
Глеб обошел всех, кто знал брата и кто помог похоронить его, низко поклонился им, и люди тоже кланялись ему и говорили:
— Брат твой честно жил, и ты живи честно.
Глеб не знал, встретит ли когда-нибудь этих людей, как не знал и своей дальнейшей судьбы. Он только думал про них: «Вот маются тут за тридцать копеек в день, гнут хребет, а сердце, сердце-то имеют человеческое!»
С этой думкой и пошел обратно солдат Глеб Сорокин.
3
Необычно тихо для Забайкалья, словно крадучись, подходила в тот год зима. Не разгулялись еще на просторах даурских степей колючие вьюги, не расшумелись ветры на таежных склонах вокруг Читы. Снегу не было. Сухой мороз сковал обнаженную землю. В неподвижном воздухе повисал вдруг резкий короткий звук: трещало дерево, трещали бревенчатые стены срубов. Мертво звенела под копытами лошадей мерзлая дорога.
Поезда катятся на запад, все на запад. Пассажирские, сверкающие медными ручками, товарные с черной надписью: «Восемь лошадей, сорок человек».
Пассажирские поезда проносятся птицей, товарные ползут как сонные мухи.
В пассажирских слышится: «Бубны… Пара червей… Банк… Чела-эк! Две бутылки Шустова три звездочки!»
Хрипят вошедшие в моду граммофоны — лакированный ящик с ручкой, как у шарманки, а над ним большая никелированная труба. Из раструба рокочет низкий голос Вяльцевой: «Гайда тройка! Снег пушистый…» В товарных лежат или согнувшись сидят на нарах в три яруса, дымят махоркой, чинят обмундирование. Ведут нескончаемые солдатские разговоры: о доме, о семье в деревне, о прошлой, до солдатчины, жизни. Длинные заунывные песни заводят про березку, про молодушку, про Расею…
Кони за дощатой переборкой неспокойны. Перебирают ногами, тихонько отфыркиваются.
Колеса выстукивают разное — то удалую плясовую, то тревожную барабанную дробь. Фонарь над дверью качается, мигает, освещает угол с солдатскими сундучками, ружья, стоящие в гнездах у стены.
— Слушайте, братцы! Это нам пишут, — Глеб достает бумагу, тихо читает: — «Русское правительство, проиграв войну, с еще большей силой накинется на «внутреннего врага» и будет посылать вас убивать ваших братьев рабочих! Товарищи солдаты! Слушайтесь голоса братьев рабочих! Товарищи солдаты! Слушайтесь голоса совести! Долой двуглавого орла! Да здравствует демократическая республика — правление народа!»
— Кто это пишет солдатам, Глеб?
— Читинский комитет РСДРП.
Вот как далеко размахнулись, значит, читинцы! До самой Маньчжурии доходит их слово!
Чем дальше от границы, тем больше листков. Их забрасывают в вагоны рабочие, приносят со станции солдаты.
Шепот ползет по нарам, тонет в стуке колес:
— Почему задерживают войска?
— Почему тормозят отправку в Россию?
— Почему месяцами маринуют эшелоны на запасных путях? Слыхали? Говорят, нас в особые колонии завезут, за колючую проволоку посадят!
А листовки разъясняли:
«Вы многое повидали на фронте, насмотрелись на все безобразия своих начальников. И теперь не захотите жить по-старому, в кабале у царя и помещиков! Солдаты! С оружием в руках помогайте рабочим и крестьянам в борьбе против самодержавия!»
Вагоны катятся на запад, а навстречу им летят вести: вся Россия поднялась, по всей России идут стачки. И на Забайкалке бастуют!
На глухом разъезде молодой рабочий с масленкой в руках, проверявший буксы, рассказывал:
— В Чите большую силу взял стачечный комитет. В том комитете — рабочие мастерских и еще бежавший из тюрьмы политик.
— Товарищи! Скоро нас поведут против забастовщиков. Мы должны решить сейчас, что будем делать: слушать начальство или присоединяться к нашим братьям. А только я так думаю: не годимся мы в палачи! Не тех кровей мы, братцы! Сами из трудового народу, неужто мы против своих братьев штыки повернем?
— Вот как ты говоришь, Глеб Сорокин? Значит, ты сам решил, что тебе делать? А мы как же? Да у нас тоже не подымется рука на рабочего человека! — Пожилой солдат Чуваев высказывается степенно, без крика, как человек, давно обдумавший свой путь.
— Братцы! Хуже смерти наша жизнь! Уж лучше в землю лечь, как товарищи наши полегли, чем терпеть эти муки! — Кулебакин произносит эти слова с неожиданной силой.
После Карымской прекратились разговоры и песни в вагонах. Солдаты, отодвинув дверь теплушки, молча смотрели вперед, туда, где в морозном мареве, туманные, переливчатые, вытянувшиеся в одну линию, мерцали огни — Чита.
Заведующий движением войск приказал: пройти Читу — Дальний Вокзал полным ходом, состав загнать в тупик вдалеке от станции и там разгрузить. Полк расквартировать на территории кирпичного завода в полосе отчуждения.
На станции Чита на линию вышла толпа с красным флагом. Машинист затормозил.
Едва затих грохот колес, по вагонам дали команду: «В ружье!» Но команда не выполнялась.
На платформе летели в воздух шапки, люди кричали: «Братцы, солдаты! Мы ждали вас!», «Идите к нам!» Солдат оттеснили от вагонов и увлекли в помещение сборного цеха мастерских. Тут же начался митинг.
Высокий худощавый человек в расстегнутом полушубке, стоя на верстаке, кричал осипшим голосом:
— Товарищи солдаты! Сейчас решается, с кем вы идете: с нами, революционными рабочими, или с нашими поработителями! Где ваше место, братья солдаты? Будете ли вы стрелять в нас за то, что в тяжелой борьбе мы добываем свободу для народа?
«Кто это говорит?» — хотел спросить Глеб стоявшего рядом с ним рабочего в замасленном тулупе и шапке, надвинутой на самые брови, но в это время услышал, как позади уже задают этот вопрос и кто-то с готовностью отвечает:
— Гонцов, из мастерских.
Приняли резолюцию:
«Мы, солдаты, собравшиеся на митинг в здании мастерских, заявляем, что будем бороться вместе с рабочими… Долой самодержавие, да здравствует демократическая республика! Мы требуем немедленной отсылки на родину всех запасных!»
Народ все прибывал, заполнял солдатский двор, выплескивался на площадь. Митинг продолжался здесь, на большом плацу, овеваемом ветром.
Здесь уже не только рабочие и солдаты — горожане, женщины, дети.
Невысокий сероглазый солдат на трибуне из ящиков читает резолюцию. Ветер разносит слова:
— «Мы, солдаты… собравшиеся на митинг вместе с рабочими, будем бороться совместно под знаменем Российской социал-демократической партии… Добиваться установления демократической республики…»
Мальчишки, как галки, торчат на заборах. Они первые увидели: по дороге из города скачет казачья сотня…
— Казаки!
Толпа дрогнула, сдвинулась, стала одним большим напрягшимся телом.
Казаки окружили толпу с трех сторон, осадили коней, замерли в ожидании. С четвертой — на рысях подходил полуэскадрон. Впереди на низком, сильном, забайкальской породы жеребце — легкий, сухощавый старичок.
Поднявшись в стременах и подняв руку в серой шерстяной перчатке, он неожиданно зычным голосом крикнул в толпу:
— Братцы солдатушки! Я к вам обращаюсь. Послушайте мое отцовское слово. Гоните от себя бунтовщиков!
Его призыв был встречен свистом, криками.
— Долой!.. До-лой! — шумела толпа.
Пожилой рабочий в черном пальто, с редкими седыми кудрями, выбирающимися из-под картуза, подошел вплотную к старику, схватил за узду его коня. Он сказал негромко, а на всю площадь слышно — такая стояла тишина:
