И слышит то, что он слышит: мелодичный перезвон знаменитых зальцбургских колоколов, который кажется ей целым представлением, маленькой оперой, где на фоне мужественных басов игриво и ласково тянут тонкую нитку лейтмотива альты.

И она идет за маленьким нарядным человечком, выступающим так важно и излучающим музыку, как солнце — тепло. И не теряет его из виду даже тогда, когда он скрывается в дубраве, потому что и оттуда продолжает литься музыка. Она узнает ее. Это концерт для скрипки, написанный именно здесь, в Зальцбурге. Адажио звучит так естественно и свободно, как будто это голос леса или ветра, а не какого-нибудь инструмента.

И она долго слушает, пока звуки не сливаются с утренним небом в розовых парусах, с переливами красок тюльпанного поля, с туманной перспективой, медленно проясняющейся, словно раздвигается тюлевый занавес и уже открываются декорации: горные склоны, то каменистые, то луговые, и замок вверху, почти на вершине.

Все детали ландшафта выступают четко, как будто она смотрит на них, регулируя на резкость бинокль. Глаза ее вбирают все больше: синеву дальних ущелий, тень буковой рощи, сверканье вечных снегов, овал горного озера и двойной шпиль собора в долине.

И вдруг смолкла музыка и тень упала на гравий. И цокот копыт, дробный, синхронно-слитный, словно кто-то быстро вбивал гвозди в деревянную стену, заполнил все. Клара увидела, как проносится кавалькада молодых мужчин в синих и красных фраках и черных лакированных сапогах и женщин, боком сидящих в седле, так что складки длинных широких юбок падают до самого стремени. Вуали, прикрепленные к их маленьким цилиндрам, развеваются, как веселые облачка. И все: кони, картинно перебирающие ногами, фигуры всадников, наклоненные вперед, и эти вуали-облачка — все придает ландшафту законченность и даже смысл!

Как будто именно для этих людей вставало солнце, и дул ветер, и шелестели деревья, и уж, конечно, трава росла единственно затем, чтобы ее попирали копыта их лошадей.

Среди красных и синих фигур всадников, изредка перебиваемых белыми шарфами и воротничками, была одна блестящая точка, один блестящий предмет, который вобрал в себя все: и свет, и краски, и тот веселый слитный шум, который пришел вместе с кавалькадой и сейчас исчезнет вместе с ней.

Она подумала именно так: «предмет», потому что молодой человек так блестел и искрился, благодаря всему на него нацепленному, как не может блестеть и искриться человек. Начиная от головы в сверкающем кивере, увенчанном тонкой спицей с сидящим на ней орлом, так жарко и победно горящим на солнце, словно он был из чистого золота, и кончая лакированными сапогами с блестящими же серебряными шпорами. Все, что было посредине, тоже переливалось и словно бы кипело. Казалось, с офицерского мундира всадника падают звезды. Падают, падают — этот необыкновенный звездный посев грозил смертоносным урожаем! Кларе вдруг показалось, что вместо венчиков тюльпанов на стеблях расцвели гогенцоллерновские короны, а уж дубовые листья сами собой расположились вокруг железных крестов[12].

Если бы Клара и не рассмотрела лица молодого всадника, замыкавшего кавалькаду на высоком караковом жеребце, она бы без сомнений сказала, что это Альбрехт Арминий Гогенлоэ, просто потому, что на свете не могло быть никого, кто бы так сверкал и искрился, блистал и переливался.

Почему же такой зловещей, такой опасной и словно бы не реальной, а как бы видением, мелькнула перед ней пестрая кавалькада с блестящим всадником в арьергарде? Мелькнула и ушла, оставив что-то похожее на тонкую темную паутину смутного предчувствия.

Клара стала женой Фридриха Цунделя. Это был союз двух уже немолодых людей, объединенных многим, и в первую очередь — политическими взглядами. Правда, убеждения художника не имели столь прочного фундамента, на котором строились воззрения Клары. Его взгляды могли давать зигзаги, подчас неожиданные. Для Фридриха главным делом жизни было искусство. Зато здесь они были полностью единомышленниками.

Дом в Силленбухе, где они жили, был невелик и без затей. Его привлекательность заключалась в том, что он стоял вблизи леса, сохранившего какую-то нетронутость, почти дремучесть: такими мохнатыми были ели, так густа и высока некошеная трава на полянах, а то, что участок при доме не был обнесен оградой, а только окружен живой изгородью, делало его как бы пространственнее и диковатее.

Здесь собирались не только партийные функционеры, но и люди искусства. Не только разгорались споры, но звучали стихи. Чудесные вечера проходили на террасе дома, откуда открывался вид на склоны, покрытые буковым лесом.

Здесь, на воле, росли мальчики Клары.

Клара была счастлива. Она жила напряженно, полно, испытывая радость от своей работы, от своих детей, от своего дома, друзей и от того, что шла рука об руку с человеком, который любил ее давно и был ей продан, а то, что она не могла ответить ему чувством, которое возможно только раз в жизни, — что ж, это было ясно не только ей, но и ему.

Она была счастлива так, как умела быть счастливой в своем гостеприимном и веселом доме в Силленбухе, который надолго, очень надолго станет ее пристанищем, ее гнездом и крепостью, в котором еще придется пережить тяжелые дни…

На пороге зимы Клара возвращалась из агитационной поездки.

Прикрывая утомленные глаза, она слышала перестук колес и отрывочные фразы соседей. Клара всегда ездила третьим классом. Она любила красочную речь простого люда, заполняющего неказистый, душный вагон: несложные сцены, разыгрывающиеся у нее на глазах; звуки губной гармошки или простой песенки, исполненной странствующими артистами, собирающими гроши в старую шляпу. Она могла вмешаться в политический спор, острой насмешкой сразить противника и поддержать единомышленника.

Что несет новый век им, трудящимся людям?

Да, новый век обещал многое Германии. Ее «деловым людям». Тем паладинам «новой эры», которые с опущенным забралом и занесенным мечом готовились ринуться — нет, разумеется, не в сшибку с противником из плоти и крови, — времена крестоносцев давно прошли, — а в битву более грандиозную, более изощренную и более опасную. С противником, хотя и незримым, но вполне реальным, хотя еще и не хлопочущим около пушек, не лежащим за пулеметом и даже не припадающим на колено с винтовкой, но могущим это сделать в любую минуту.

Ведя войну еще бескровную, хотя и вполне материальную, капиталисты знали, что близок момент, когда заговорят пушки, пулеметы и винтовки.

В свалке держав-хищников вокруг рынков сбыта, вывоза капитала, резервов дешевой рабочей силы — вокруг всего этого сладкого пирога колоний — самым молодым и самым жадным, самым зубастым и нахрапистым был германский империализм. С опозданием, когда когти и зубы его соперников уже терзали свои жертвы, гогенцоллерновская Германия только еще вступила в драку за владычество в мире.

Идея захвата «жизненного пространства», самая реакционная, самая ядовитая, преподанная под множеством разных личин в зависимости от того, кого надлежало одурачить, — эта идея исходила на заре века как утренняя звезда империализма, предвещая его сияющий безоблачный день.

Но лучшие люди века уже тогда увидели погибельность этой идеи для народов и заговорили об этом. Эти люди были и в Германии. Клара гордилась своими учителями и друзьями, принадлежавшими к ним: Карлом Либкнехтом, Францем Мерингом, Августом Бебелем и другими, более молодыми, но шедшими за ними след в след. Раскрывая преступные замыслы правительства, подготовку военных авантюр, они вступали в острые конфликты с оппортунистами, разгадав в них агентов буржуазии в рабочем классе. Трещина, расколовшая партию, углублялась, рушились последние мосты между последовательными социалистами и теми, кто уже без оглядки бежал с поля боя и окапывался в глубоком тылу рабочего движения под сенью соглашательских теорий о «единстве нации».