И тут Клара прервала его — Эрих удивился, что она сказала те же слова:

— Запомни это имя, Эрих, — и сделала знак продолжать.

— А в одной машине была дама в меховом манто. И один раз выволокли какого-то старика, хорошо одетого, но, видно, страшно избитого…

— Дальше, Эрих, дальше!

— Вахмистр крикнул нам: «Фрау Путц только что ушла домой» и посмотрел подозрительно, но отец сказал: «Мы живем не вместе».

Мы поехали в Панков, где жила фрау Путц. По дороге отец сказал: «Мы на машине, а она ведь добирается, как придется. Так что ты не гони. У нас много времени». А куда тут гнать? Снег шел вторые сутки, и никто не чистил улицы. Дом стоял во дворе, и мы въехали во двор. Отец велел мне зайти к фрау Путц и, если у нее кто-нибудь есть, то сказать, что я посыльный из отеля, привез ей кое-что. А если нет, то сделать знак из окна. У нее никого не было, и отец тотчас поднялся. Фрау Путц страшно перепугалась, увидев меня. Она же меня не знала. А когда вошел отец, она сразу расплакалась и сказала: «Я уж думала, за мной! У нас в «Эдене» такие страсти!»

Отец еще рта не успел открыть, как она сказала сквозь слезы: «Вы, наверное, хотите знать про ваших Розу и Карла. Так их дело очень-очень плохо». — «Расскажите все. Вы их видели?» — спросил отец. «Да, когда их только привезли». Она стала рассказывать: они все, она, и горничные, и судомойки видели через стеклянные двери, как Либкнехта подгоняли в спину прикладами на лестнице. Рубашка у него была разорвана на груди. Но Розы тогда не было. Очень скоро там, в хохпартере, куда подняли Либкнехта, послышались выстрелы и грохот. Потом сверху крикнули: «Теперь ее давайте!» Вот тут они увидели Розу. Фрау Путц сказала, что не узнала бы ее, такая была она бледная-бледная, с черными кругами под глазами, а главное — волосы…

— Что — волосы? — шепотом спросила Клара. И Эрих почему-то тоже шепотом ответил:

— Они ее таскали за волосы.

Клара молчала, и он посмотрел на нее обеспокоенно, но вспомнил, как отец сказал ему: «Ей надо говорить правду. Что бы ни было. Она не простит неправды».

Клара шевельнула побелевшими губами, ему показалось, что она хочет сказать: «Дальше».

— Они потащили ее в хохпартер, внизу слышен был шум, крики, стук, словно упал стул. Тут сверху спустился лейтенант, которого фрау Путц хорошо знала, потому что он околачивался в «Эдене» с самого начала. Он попросил у нее бутылку коньяку, чтобы взять с собой наверх. Она дала ему, и он велел ей записать на него…

— Как его звали? — неожиданно твердым голосом спросила Клара, и Эриха удивило, что она так спросила: «звали» — лейтенант-то был живехонек. Но он был рад, что запомнил его имя, — Юнгер.

— Фрау Путц сказала ему: «Если вам нужен еще коньяк, возьмите, потому что я запираю буфет и ухожу». Он ответил, что больше не надо. Когда они закончат, то пойдут в ресторан, он ведь открыт всю ночь. «А разве вы еще не закончили?» — «Только с одним». И он ушел. А фрау Путц уехала домой, потому что, как она сказала, не могла всего этого выдержать.

— Она жива, — вдруг сказала Клара очень твердо.

Эрих с сомнением покачал головой.

— Почему ты качаешь головой? — прикрикнула она. — Разве кто-нибудь видел их мертвыми?

— Только Либкнехта. Они подбросили его «Скорой помощи», а там работал наш парень, и он сообщил Пику, в какой морг его отвезли. И наши выкрали его из морга и похоронили. Но Розы нигде не было.

— Она жива, — повторила Клара. Но говоря эти слова, она слушала не голос рассудка, а — упрямой надежды, которая одна теперь руководила ею. Видение тех счастливых дней, того вечера уже исчезло, но на минуту ей почудилось, что Роза там, в Силленбухе. А дома никого нет… «Впрочем, Роза же знает, что ключ на гвоздике под крыльцом, а потом сын Петера придет кормить собак», — она тотчас поняла, как безумна эта мысль и решительно отбросила ее.

Эрих поднял голову: ему показалось, что Клара не слышала его. Но она кивнула, показав ему, что — нет, она все слышала. Он не знал, что странное чувство — второй раз в жизни! — охватило ее: будто можно вычеркнуть из жизни страшный миг, чуть сдвинув время. Вернуть тот сладкий час — не наяву, нет, но хотя бы в воспоминаниях. Тот вечер с полосатой от теней ольховой аллеей, ведущей к террасе. И котенка, упруго подскакивающего сразу на всех четырех лапах перед Розой. «Смотри, словно церемонимейстер двора, какие ужимки и прыжки!» — «Как его зовут?» — «Он мне не представлялся».

Вернуть тот час, когда еще ничего не было известно.

Но теперь она была старше и справилась с этим быстрее. Она не могла скрыться в мир спасительных иллюзий.

— Мы едем в Берлин. Организуем поиски. — Она поднялась. — Нельзя терять ни минуты. Я скажу, чтобы нам на дорогу приготовили бутерброды, а большой термос с кофе у меня в машине. Эмма, скажи Петеру, чтоб готовился к выезду!

— Товарищ Клара! — тихо и убежденно сказал Эрих. Губы его дрожали. — В Берлине белый террор. Схватили всех наших в Нойкельне. Было решение убить не только Розу и Карла, но и вас и Пика. Наш человек из ставки сообщил об этом. Отец передал вам, что вы не должны покидать Силленбух.

— Твой отец — умный и дальновидный человек, — сухо сказала Клара, — но когда-то давно я была его учительницей…

Август в Германии — это еще лето. В России августом открывается осенняя пора. Странная пора! Словно то, что редеет листва, обнажается перспектива, и в душе человека открывает какую-то даль, побуждает всматриваться в себя и окружающее.

Клара ехала в Россию ранней осенью. Давнее воспоминание связывалось у нее с поэтической строкой: «Унылая пора, очей очарованье». Оно было таким давним. Оно принадлежало другому времени. Когда была молодость. И любовь. Это ее муж, ее любимый муж, который ушел так рано, это он произносил своим глуховатым голосом: «…очей очарованье». Вероятно, эти слова вызывали в его памяти образ оставленной им родины. Он повторял их как заклинанье, как обещание вернуться. Повторял и тогда, когда уже знал, что не вернется.

Клара въезжала в русскую осень, полная надежд и тревог. Она знала о революционной России много. Но прекрасно понимала, что это знание станет иным, соприкоснувшись с действительностью.

В поезде, как нигде в другом месте, может быть, от обычного вагонного одиночества среди людей или от вынужденной неподвижности ее мысли текли свободно.

Она вспоминала… И видела себя в скорбной процессии, идущей за гробом Розы. И тот ужасный день, когда тело Розы нашли в Ландверканале, опутанное колючей проволокой. Словно убийцы боялись, что и мертвая, она встанет со дна.

Шли и шли колонны. И одни плакали — кто еще мог плакать, у кого не иссякли слезы. Но другие, у кого не было больше слез, — те только проклинали. И не думали о том, что было, а только о том — что будет. Потому что они думали о возмездии.

Они не знали, что через полтора десятка лет колючая проволока вытянется и поползет по всей Европе. И будет змеиться вокруг погибельной земли, на которой миллионы людей найдут муки и смерть.

Клара думала о сегодняшнем дне. О сегодняшних трудностях России. России двадцатого года. Это была страна их общей победы. Она существовала как реальность, которую нельзя было отринуть. Ее окружали сетью клеветы и лжи, ее пытались душить когтями блокады и давить сапогом интервента, но она все равно существовала.

Во главе государства рабочих и крестьян, республики, каждый день утверждавшей себя непреклонным голосом своих декретов, пламенными речами трибунов и непререкаемой логикой мыслителей, стояли люди, которых Клара знала. Она встречала их, когда они были еще совсем молоды, но голос их уже тогда звучал твердо, и к нему прислушивались те, кто презирал компромиссы. Эти люди сидели на конгрессах и конференциях в своих скромных пиджаках, обратив к трибуне славянского склада лица, по которым часто пробегала насмешка, но еще чаще — искра гнева. Их называли странным словом «большевики», которое теперь стало привычным и порхает на страницах газет много чаще, чем слова «реформы» и «классовый мир», слова, которые так любили их противники. Клара знала, что на этих людей можно положиться. И Роза тоже знала это. Как часто они выступали единым фронтом, и бывало так, что, не сговариваясь, они атаковали своих противников с разных сторон, били разными доводами, но в одну точку. Это получалось так ладно, потому что все они думали о конечной цели. Этой целью не были парламентские кресла. Хотя они боролись за них тоже. Но кресла были только средством. Они знали, что кресла трещат и рушатся, когда начинается настоящая драка. Этой целью не были богатые партийные кассы, хотя и за них они боролись. Они знали, что ни за какие деньги нельзя купить свободу. И этой целью, конечно же, не были «реформы», которые время от времени правительства, как подачку, бросали рабочим. Они хорошо знали цену «уступок» — это слово тоже любили их противники.