— Нет, сейчас я думаю иначе…

Хьен, спохватившись, посмотрел на часы и стал прощаться. Уже уходя, он шутливо сказал:

— Значит, тихоня, но опасный, я правильно вас понял?

— Да, остаюсь при своем мнении: тихоня, но опасный! Сама не знаю почему, но мне кажется, что вы именно такой. Может, я ошибаюсь?

— Нет, подмечено верно! А что касается остального, то попробуйте представить себе вот что: вы случайно обнаружили, что рядом с вашим домом убийца точит нож, чтобы, выждав удобный случай, убить вас и ограбить. Наверняка вы что-нибудь предпримете. В такой ситуации только круглый дурак, извините за грубость, будет сидеть сложа руки. Подопытным кроликом никому быть не хочется. Но тут не это важно, гораздо важнее другое: не всегда и не ко всем у вас будет такое отношение, как к этому убийце.

— Понятно, — весело отозвалась девушка, провожая Хьена к дверям, — В ваших книгах это называется революционной диктатурой.

— Вы очень понятливы. Но вы признаете такую диктатуру?

— Пе только признаю, но и буду у вас ей учиться, — засмеялась она, — я ведь тоже бываю и тихоней и… опасной, конечно, в случае необходимости.

— Задача защиты революции возложена и на вас, потому что сейчас вы тоже в ее рядах, верно я понял?

Тху Лан подняла на Хьена благодарный взгляд:

— Да, я тоже вместе с вами! У вас возражений нет?

Уже под орхидеями, у выхода на улицу, она спохватилась, что не поговорила с Хьеном о студенческих делах. Хьен пообещал по возможности помочь их комитету.

— Вы не откажетесь время от времени навещать нас с отцом? Беседа с вами доставила ему огромное удовольствие.

— У меня плоховато со временем, — чистосердечно ответил Хьен, — но как только выдастся свободная минутка, загляну непременно. Так и передайте отцу!

Чать, назначенный в К-1 ротным вместо Нгиа, откинулся на стуле; вычурная резьба, которой была изукрашена спинка, возвышалась над его стриженой, уже давно начавшей седеть головой. Прочистив железным прутом пластмассовый коричневатый кальян, он набил его лаосским табаком и зажег. Но, сделав длинную затяжку, вынул трубку изо рта и, сердито сплюнув в пластмассовую же корзинку для мусора под столом, швырнул туда кальян.

— Черт бы их побрал с их пластмассой! Горечь какая!

За огромным овальным столом, прозванным «столом Парижских переговоров», на таких же, как у Чатя, стульях с высокими спинками собралось человек десять — отделенные и взводные командиры.

Утренняя оперативка близилась к концу, разговор пошел вольный. Разбирали свежую почту, газеты. Это были единственные минуты, когда можно было поговорить в своем кругу, откровенно и по душам.

Кьет, командир третьего взвода, последним докладывавший о происшествиях за минувшие сутки, пожаловался ротному на проступки, которые отдельные бойцы допустили в контактах с горожанами.

— С сегодняшнего дня, — строго ответил ротный, — никого, кроме патрульных, с территории не выпускать! И позаботься о том, чтобы получше наладить быт бойцов!

— А как же работа среди населения? — недоуменно спросил Кьет. — Ведь не прекращать же ее?

— Работа среди населения, говорите? Продолжать, но… ухо держать востро! Все они тут хорошие притворщики!

Чать повернулся к Тхангу:

— Санинструктор, ты нашел врача для Хопа?

— А его что, нужно лечить, командир? — осклабился Малыш Тханг.

— Нет, положить, чтоб другие ходили смотрели!

И ротный снова повернулся к Кьету:

— Ты заставил Хопа объяснить свое поведение?

— Так точно.

— Как он сам считает, какого дисциплинарного взыскания заслуживает?

— Но ведь уже было решено, что это потом, а пока пусть только объяснится перед всеми да и врачу-специалисту непременно надо его показать… Вы ведь его давно знаете. — Кьет откашлялся и низким голосом продолжал: — Хоп и воевать как следует умеет, и любой приказ всегда выполнял по совести. Но вот в городе только неделю продержался. А потом началось: и вещи-то тут красивые, и все потрогать, пощупать ему надо, да и люди, оказывается, сама искренность, девушки обходительные, и пошло, и пошло… Сколько раз его предупреждал: будь посдержанней, поосмотрительней, не дай себе голову заморочить, помни, наконец, что ты боец революционной армии. А он вот… подцепил…

— Предупреждал, предупреждал, а солдат тем временем не зевал! — захохотал Чать. — Чего уж проще было: замечен в чем-то, так за ворота ни шагу! Впредь так и будет!

Хьен, вернувшись с купанья, развесил во дворе мокрую одежду и вошел в дом.

— С тобой Ки хочет встретиться, — сказал ему Чать.

— Что случилось?

— Не в курсе. Позвони — узнаешь.

Хьен с расческой в руках подошел к большому зеркалу, прикрепленному к дверце шкафа. Из зеркала на него глянул осунувшийся молодой военный, коротко подстриженные волосы еще больше подчеркнули худобу лица. Причесываясь, Хьен набрал номер телефона батальонного политрука. На том конце провода раздался знакомый ровный голос. Ки сразу узнал Хьена.

— Купаться, говорят, ходил?

— Так точно.

— Что у вас там?

— Оперативка идет.

— Как, еще не закончили? Ты помоги Чатю, поучи стилю работы. Оперативку затягивать нельзя, дела ждут. Но у меня к тебе другой разговор будет. — Политрук замолчал ненадолго, пережидая, пока смолкнет шум: видно, неподалеку проходили тяжелые машины. — Ребята из молодежного клуба хотят пригласить на встречу кого-нибудь из наших. Есть мнение, что лучше всего послать тебя.

— Может, кто-нибудь от вас сходит? Вам виднее, о чем с ними говорить. — Хьену очень хотелось отказаться от этого поручения.

— Ну, никто из наших ребят, конечно, не спасует. Однако сдается мне, что к тебе студенты скорее прислушаются.

— И о чем с ними говорить?

— О чем хочешь. К примеру, о фронте, о боевых традициях, да мало ли о чем! Ну и постарайся как-то обрисовать им трудности, которые могут нас ждать, — залечивание ран войны, послевоенное строительство…

— Когда идти, товарищ политрук?

— Сегодня вечером.

Хьен повесил трубку и вернулся к «столу Парижских переговоров» как раз в тот момент, когда Чать закончил оперативку. За истекшие сутки особых происшествий не было. Бойкие на язык отделенные, зажав под мышкой свежие газеты и письма, столпились вокруг Хьена, щедро отпуская остроты по поводу его новой прически.

Пока Хьен увещевал острословов оставить его в покое и поскорее вернуться к своим обязанностям, в ворота вошла и заторопилась к дому девушка в ярко-желтой блузке с широкими рукавами-раструбами и с красной пластмассовой корзинкой в руке. Рядом шагал Малыш Тханг, он что-то нашептывал ей на ходу, и девушка в ответ улыбалась.

Едва девушка вошла в комнату, хохот разом смолк, и все как по команде повернулись к дверям. Большие глаза посетительницы, с застывшим в них покорным выражением, в упор смотрели на присутствующих. Красивой ее назвать было нельзя, скорее симпатичной, но самое главное — от этой внезапно появившейся здесь смуглянки смутно веяло чем-то хорошо знакомым, домашним. Один из отделенных, оказавшийся к ней ближе других, поспешно закрыл широко раскрытый рот — только что этот остряк хохотал во все горло над Хьеном — и, картинно опершись о высокую спинку, спросил:

— Вам кого, барышня?

Девушка растерялась, но ей на помощь пришел Малыш Тханг:

— Дело у нее, поговорить хотела, да все войти не решалась, за забором стояла…

— Какое же у вас дело? — Хьен, который все еще сидел рядом с Чатем, показал ей на стул напротив. — Присаживайтесь.

— Спасибо, я постою, — вежливо ответила девушка и как-то странно заулыбалась, оглядывая присутствующих. Чать не выдержал любопытного взгляда ее больших глаз, отвернулся, пошарил в корзинке для мусора и снова вытащил выброшенный туда кальян.

— Все же, наверное, вы явились сюда не затем, чтобы на нас поглазеть? — недовольно сказал он, затягиваясь.

— Чать! — воскликнула девушка, не выдержав больше паузы. — А вы нисколечко не изменились, и разговариваете так же!