Воспоминания

Песок летит прямо мне в лицо, слова обжигают каждый участок моего детского сознания, вера в доброе и хорошее рушится по секундам, а реальность прожигает нутро.

— Посмотри, посмотри на себя в зеркало! Гоблинша уродливая, — мальчишка лет десяти тычет в мое лицо книгу с яркой иллюстрацией чудовищ, намекая на происхождение.

— Ты вообще понимаешь, насколько ты уродливая? Насколько ты страшная? — задира постарше кидает глинистый песок опять же прямо мне в лицо. Пока я пытаюсь разглядеть белый свет, расчищая веки от грязи, кто-то старается валить меня в траву и стаскивать кроссовки.

— Пацаны, пацаны, давайте кроссовки выкинем в реку, пусть идет босиком, — раздает указания главарь.

Главарем является Пашка Федулов. Ему тринадцать, он курит за гаражами сигареты и пьет пиво со старшими. А его банда из малолеток всегда выполняет указания, любые, даже самые жестокие. Пашка никогда сам руки не марает — ему лень, да и зачем что-то делать, когда это могут сделать за тебя? Пашка Федулов нравится девочкам, но ему никогда не нравилась я. Не знаю почему, но он невзлюбил меня еще с первых дней, как я приехала в детдом. Мне тогда было восемь лет, а ему уже одиннадцать.

Помню, как сижу в коридоре с небольшой черной сумкой вещей, из которой торчат уши моего Пипа — его подарил папа, когда я только родилась. Пипа — самый любимый плюшевый зайка, с которым я не расставалась никогда. Он напоминает мне об отце, который пропал бесследно. Тогда, в коридоре детдома, я потеряла последнюю нить, связывающую меня с ним.

Вот Пашка Федулов идет вразвалку с неподкуренной сигаретой во рту и что-то насвистывает себе под нос. Потом резко останавливается и смотрит на меня, его лицо кривится, сигарета выпадает изо рта.

— Фу, какая ты страшная. Ужас. Ты не девочка и не мальчик, какое-то оно, — подходит ближе, чтобы рассмотреть меня, и прищуривает глаза, бросая взгляд на сумку: — И заяц у тебя уродливый, прям компашка уродов.

Его руки жадно и резко вытягивают Пипа за уши из сумки. Я сразу вскакиваю со своего места и смотрю с мольбой в глазах на мальчишку.

— Нечего на меня так смотреть, заяц меня твой бесит, ему здесь не место, — его руки рвут Пипа на мелкие части, каждый кусочек ткани оседает у моих ног.

Слезы градом брызгают из моих глаз, а руки начинают дрожать. Губа дергается в непроизвольном жесте: я хочу защитить себя, но не могу.

— Че ты мычишь, чучело? Отойди с дороги и дай мне пройти, — он грубо толкает меня в сторону, отчего тело сталкивается со стеной.

Боль пронзает правую руку, и я сгибаюсь пополам, содрогаясь от беззвучных рыданий.

— Пашка, поганец, ты что творишь, ирод? — вылетает тучная женщина из кабинета с табличкой: «директор Лапшно Зинаида Павловна», и грозно глядит в сторону мальчика.

— Ниче, Зиночка, просто мимо проходил, — скалится мальчишка.

— Я тебе дам Зиночка, уродец, пошел вон! Колония по тебе плачет, — огрызается директриса и внось смотрит в мою сторону: — Девочка, маленькая, не плачь, заходи в кабинет, я тебя чаем напою. Документы почти готовы.

Я пячусь следом за Зиночкой, а затем оглядываюсь назад, проверить, не угрожает ли мне ничего, но встречаюсь лишь с презрительным взглядом зеленых глаз и вздернутым подбородком Пашки. Он сплевывает себе под ноги и проводит по своей шее большим пальцем, показывая, что сделает со мной, потом поспешно удаляется из моего поля зрения.

Так в первый раз я познакомилась с Пашкой Федуловым. Мальчишкой, который ненавидел меня больше всего в жизни.

***

Воспоминания

Я, как и все дети, очень люблю наряжать елку и получать подарки от Деда Мороза. В этом году я загадаю самое заветное желание. Так хочется, чтобы папа забрал меня отсюда, чтобы он вернулся, и мы снова были вместе. Поэтому я всю ночь писала письмо, чтобы рано утром положить его под елку. Она еще не украшена, но девчонки из тридцать второй группы, которые старше на три года, обещали помочь украсить деревце. Это будет мой первый Новый Год без папы. Это будет мой первый праздник в детском доме.

— Эй, страшила, иди сюда, куда прешь как танк? — Лева Масленников хватает меня за капюшон и тянет назад.

Лева — шестерка Федулова, вообще над Левой издеваются из-за лишнего веса и легкого косоглазия, но так как он вечно потакает Пашкиным прихотям, то в основном его не трогают. Вообще все потакают Федулову, кроме меня. Я не влюбляюсь в него по сто раз на дню и не бегаю за ним, я его боюсь. Да и какая любовь у восьмилетней девочки… Я даже не знаю никакой любви, кроме отцовской.

Я, оторопев, гляжу на Леву, а потом аккуратно поворачиваю голову вбок, чтобы проверить территорию. Я знаю: если Пашки рядом нет, Лева просто словесно поиздевается и отпустит. Но в этот раз мне не повезло. Федулов стоит у края стены, подперев ее своим боком и важно сложив руки на груди, мол, такой весь неприступный и серьезный. Глаза прожигают во мне дыру, отчего желудок скручивается в тугой узел. Не понимаю, почему он меня так ненавидит, но спросить не могу.

После исчезновения отца я потеряла голос, и теперь совсем не могу говорить. Даже мычать получается редко, только когда сильно больно или страшно. В других случаях звуки произносить не получается. Врач говорит, что у меня психогенный мутизм, но в свои восемь лет я понятия не имею, что это такое и с чем его едят. Я просто не могу разговаривать и все.

— Маленькая сучка, смотри, что я нашел! — Пашка расцепляет руки и достает из-за спины ровный белый конверт с красивой маркой. Мой конверт. Мое письмо Деду Морозу.

Я дергаюсь вперед, чтобы отобрать свою вещь, но Федулов лишь смеется, как конь, и поднимает руку вверх. Он высокий, а я еле достаю ему до груди, поэтому шансов у меня нет.

Я знала, что единственный способ, которым я могу воспользоваться, чтобы попросить вернуть письмо — это сложить руки вместе и встать на колени. Пашке нравится, когда я умоляю о чем-то, хоть это никогда и не срабатывает.

Он смотрит на мои попытки встать в преклонную позу, а потом рычит:

— Ты даже умолять не умеешь нормально, уродка, — затем разрывает конверт по линии сгиба и вытаскивает оттуда маленький клочок бумажки. — Дорогой Дедушка Мороз, прошу тебя в этот Новый Год о самом заветном, — читает он с ухмылкой на лице, — верни мне, пожалуйста, моего папочку. Я очень по нему скучаю.

Где-то сбоку наигранно ржет Лева, а проходящие мимо девчонки и мальчишки встают в круг, чтобы тоже послушать.

— Мне ничего не надо, игрушек и конфет не надо, только чтобы папа был рядом, — продолжает Федулов, но потом резко останавливается.

Подходит ко мне вплотную, хватает одной рукой за шею, а вторую, с письмом, поднимает на один уровень с моим лицом.

Он вздернул меня вверх, чтобы поднять на ноги.

— Маленькая дрянь скучает по папочке, маленькая дрянь хочет, чтобы папочка ее забрал, а ее папочка давно уже где-нибудь гниет в земле, уродка, — и он рвет письмо прямо перед моим лицом, а клочки подбрасывает вверх, чтобы они разлетелись над моей головой.

Я трясусь в беззвучных рыданиях и, сама того не понимая, оседаю на пол, хватаясь руками за Пашкину кофту, чтобы не шлепнуться. Но он резко отрывает мои руки от себя и громко орет на весь коридор: — Заразная дрянь, никогда не прикасайся ко мне!

Он тяжело дышит — ноздри его раздуваются до огромных бычьих размеров. Я для него как красная тряпка…

— Фу, ненавижу, ненавижу тебя. Сука! — кричит и уходит прочь от меня, срываясь на бег, пока его фигура не скрывается за поворотом.

Все ребята разошлись, а я так и сижу на полу, пытаясь поймать хоть каплю воздуха.

В Новый Год нянечка находит меня на полу без сознания, и все праздники я провожу в больнице.

Доктор пытается разговорить меня, спрашивая, что случилось, были ли у меня когда-то такие приступы ранее, но я молчала…

Наши дни