– Да, Джонни, – произнёс через какое-то время неуёмный затейник Билл, встрепенувшийся после давешней забавы, – совсем одичали мы, не вылезая неделями из сёдел, давненько не видали ничьего внимания, а ведь бывали у меня времена и получше, уж я бы рассказал тебе про них, да как-нибудь потом… Послушай, друг, я вот что думаю… а чем я хуже-то моей каурой?.. А доллар – вот он, погляди!

Простоватый Джон, уже почти позабывший вкус кобыльего пота, но успевший соскучиться по деньгам, долго потом отплёвывался – аромат ковбойских усов залившегося хохотом приятеля оказался ядрёнее лошадиного духа, но через какое-то время, вновь вернувшись в душевное равновесие, он в свою очередь заключил с тем сделку, подобную только что совершённой, в результате которой доллар в очередной раз вернулся к хозяину.

– Джонни, дружок, – Билл вертел в руках неугомонную монету, не пряча её уж более в карман, – я так думаю, неспроста судьба послала нам с тобой этот доллар.

Вот таким образом с помощью серебряной монеты и нехитрых придумок развлекали друзья один другого на нечастых привалах покуда не прискакали в маленький городок, на главной улице которого по соседству с салуном увидели банк. Тут они спешились, вынули свои кольты, вошли в помещение финансового заведения, перестреляли всех, кто там был, и выгребли из кассы всю имевшуюся в ней наличность. Запах пороха и большого куша опьянил удачливых соратников и наполнил их души радостью, но не тут-то было – в банк подоспел шериф и первым же выстрелом из своего винчестера уложил замертво Билла, однако Джон не сплоховал и тут же застрелил шерифа.

Скакал по прерии одинокий ковбой, к его седлу была приторочена сумка, полная долларов, но осознание этого факта не грело удальцу душу, было ему как-то грустно, тревожно и одиноко в этом мире… А к вечеру беглеца настигли рейнджеры, они пристрелили Джонни-малыша, как бешеного пса, забрали сумку с деньгами, кольты, коня и умчались прочь, оставив его лежать навзничь одного посреди бескрайней прерии с тремя револьверными пулями в груди. В расширяющихся зрачках ковбоя отражалось бездонное небо с кружащими в нём стервятниками, а в угасающем сознании самопроизвольно возникали обрывки едва приметных образов из безвозвратно утраченного прошлого, и напоследок откуда-то издалека донёсся голос профессора сгоревшего колледжа:

– «…при наличии сбалансированного рынка даже небольшие оборотные средства в сочетании с активностью и предприимчивостью его участников в состоянии насытить этот рынок товарами и услугами… дисбаланс же рынка в плане спроса и предложения в сочетании с избыточными финансовыми средствами – это очевидная предпосылка к возникновению инфляции, а следом за ней гиперинфляции и стагнации… а чрезмерная милитаризация экономики, вне всякого сомнения, губительна для самой экономики…»

Скончал рассказчик, а сам и не смеётся.

– Дык я и говорю чаво, – Потапыч тут как тут, – халява – та у нас пользительна бывает, а там, в Техасе, вишь, народу сколь сгубила, просто страсть!.. И Джонни-пастушка мне жалко чрезвычайно, любил он жизню всю, какая есть… да и поколобродить, видно, был не промах.

– Выходит, не доучился наш студент, – вослед ему Михалыч, – жить бы ему ещё да жить с доллáром-то в кармане неразменным, ан вот как всё обернулось по незнанию экономической науки… невесела твоя история, Иван Сергеич, невесела, больше даже как грустная.

– Что ж тут ещё сказать… грустная, весёлая… какая уж есть. Ну а вокруг-то, оглядеться если, веселее что ли? Куда ни кинь, так всюду: «Сорри, Ваш лимит исчерпан». А то порой: «Прости, друг, это просто бизнес», – и шерифы тут как тут, а ты без револьвера! Такая вот картина крупными мазками…

Приезжий человек, покряхтывая, поднялся на ноги и вскинул за ремень на плечо заморскую двустволку.

– И беда, – добавил он, – коль у тебя не выучены уроки. Воистину сказать, одна отрада в свете белом если и есть, так то заветные бубунькинские буреломы и урочища, куропатки с фазанами да собачек бодрое потявкивание!.. Однако, всё ж пора бы и на базу, солнышко-то к закату направилось.

– Пора, Иван Сергеич, ой, пора, – подхватился тут и егерь знатный, – моя поди там баньку истопила, да щей наваристых чугун в печи стоит, а рябчиков уж коль вослед нажарить – так жизня и недаром прожита!..

Охотники неспешно собрались, кликнули собачек и, пересмеиваясь вослед свежим ещё в памяти своим словесным изыскам, побрели все вместе в направлении деревни Бубунькино.

Славная, однако, у них вышла охота.

Лёнька в эту ночь никак не мог уснуть, он долго ворочался в своей постели, предвкушая грядущее событие – завтрашнюю поездку на охоту, свою первую охоту. Отец давно обещал взять его с собой пострелять уток, и вот теперь, наконец, это его обещание будет исполнено. Завтра, теперь уже завтра они поедут на открытие сезона, и ему, может быть, даже разрешат разок выстрелить из настоящего охотничьего ружья…

В лёнькиной памяти сохранились самые ранние детские воспоминания о том, как, приезжая с охоты или рыбалки, отец, заядлый и удачливый промысловик, привозил добычу, очень нужную семье в те не очень сытые едва послевоенные времена. Мамка терпеливо и старательно, вся то в чешуе, то в перьях, чистила пойманную рыбу и ощипывала битую дичь, которой порой бывало изрядное количество, запасаясь продуктами впрок, отец помогал ей в особо трудных случаях. А для младшенького сынишки у него из поездки всегда бывали припасены, как он их называл, гостинчики от зайчика либо от лисички. Это были замечательные гостинчики: очень вкусные кусочки хлебушка с ещё более вкусными кусочками колбаски или ещё чего-то, уж не вспомнить чего, что там готовили для него эти славные зверушки.

Лёнька в то время находился в весьма нежном возрасте, и любимым его литературным произведением было повествование о том, как лиса выгнала зайца из тёплой лубяной избушки, оставив ему взамен свою ледяную. Родители, читавшие сказку, с умилением наблюдали, как каждый раз он горько плакал, переживая за бедного зайчика, оставшегося без своего жилья, но гостинцы, привозимые с охоты, принимал с удовольствием от обоих персонажей.

От отца, возвращавшегося из добычливой молодецкой поездки в неведомые дали, всегда пахло дымом, чем-то ещё особенным недомашним, романтикой походной пахло и удовлетворённым человеческим азартом. Добычи, привозимой им с друзьями, бывало иной случай очень много, и мальчонке-карапузу не раз случалось участвовать в непростом процессе её дележа. Весь рыбацкий улов вываливали из мокрых мешков на земляной пол в отцовой столярной мастерской, что была на нижнем полуэтаже дома, ну и любопытный мальчуган всегда оказывался тут как тут со всеми рядом, интересуясь, как какая рыбка называется, и восхищаясь её изобилием.

– Рыбаком будет, – подхваливали пацана отцовы друзья.

Улов сообща раскидывали на одинаковые кучки, которые бывали мальчишке когда выше колена, а когда и по пояс, в каждой из них оказывались и краснопёрка с жерехом, и лещи с судаками, нередко попадались большущие сомы с сазанами, помещавшиеся в мешок лишь пара-тройка штук. Когда вся рыба бывала разделена на равные доли, отец командовал, обращаясь к Лёньке:

– Ну-ка, сынок, отвернись, – а когда тот поворачивался лицом к входной двери, спрашивал, указывая пальцем на одну из долей, – это кому?

– Дяде Серёже! – весело кричал малец.

– А это? – переводил он палец дальше.

– Дяде Саше!

– А это кому?

– Нам!..

Обильной бывала добыча и в охотничий сезон, осенью и в начале зимы. Убитую на охоте дичь охотники успевали распределить между собой, как правило, ещё на месте промысла, у камышей, не отходя, как говорится, от кассы.

– Славно в этот раз поохотились, – приговаривал, бывало, отец, выкладывая во всю длину столярного верстака уток, лысух, чирков и прочую птичью водоплавающую разность, привезённую домой.

Для обеспечения рыбацко-охотничьего промысла плавсредствами он, плотник по роду деятельности, строил прямо во дворе возле дома лодки, обычные нормальные деревянные лодки с вёслами, уключинами и длинным шестом, которые почему-то называл непонятным словом «каюк». На лёнькин вопрос, почему он так называет лодочку, отвечал: