— А что, Михаил Клавдиевич, я вижу Максимов компоновку закончил. Наверное, можно и Сергею Павловичу показать?

— Думаю, что теперь можно, Константин Давыдович, — согласился Тихонравов.

— Ну вот и хорошо. Я узнаю, как у него со временем и когда он сможет нас принять.

Королев принял нас часов в восемь вечера.

— Одну минуточку. Еще две бумажки. Вы пока «разворачивайтесь».

Глеб Юрьевич вынул из толстого алюминиевого тубуса — круглого футляра, в котором обычно хранятся чертежи, рулон ватмана с общим видом станции. Мы подвесили его, прицепив прищепками к тонкой стальной проволоке, натянутой вдоль одной из стен кабинета. Здесь всегда вешали плакаты, схемы и все, что нужно было для обстоятельного разговора. Сергей Павлович подошел к чертежу. Несколько минут стоял молча. Смотрел.

— Ишь, красота какая! Прямо японский фонарик, хоть сейчас на елку!

Повернулся к Бушуеву:

— Докладывайте!

Обсуждение продолжалось часа два. В заключение Сергей Павлович сказал, что через несколько дней предлагаемый проект будет рассмотрен в более широком составе, с приглашением всех главных конструкторов-смежников и ученых.

— Времени у нас остается очень мало. Эх! И что за жизнь? Всегда нам мало времени. Но зато не соскучишься. А?

В производстве началось изготовление. Это у пас. А сколько сложностей пришлось преодолеть в смежных организациях? Впервые создавалось фототелевизионное устройство для работы в условиях космического полета, впервые — система ориентации станции, впервые — солнечные батареи должны были обеспечивать электроэнергией все бортовые системы на все время полета…

Сборка. Завершающий этап в многообразном и сложном процессе рождения космического аппарата. Материализация мыслей, овеществление расчетов. Все, что изготавливалось на пашем предприятии и у смежников, в специальных ящиках и ящичках, обтянутых внутри бархатом, все закрепленное на пружинах-растяжках, привезенное, принесенное, прилетевшее к нам, порой даже не успевшее полежать на складских полках, занимало место на монтажных столах в цехе сборки.

Сборка, Бережные руки слесарей-сборщиков в белых перчатках. Уже и не вспоминались те дни, когда работали без белых халатов, без перчаток. Жесткий график торопил, подгонял. Опоздать, задержаться было нельзя. Никак нельзя: станции лететь 4 октября. Другой даты не было. Дорога была выбрана единственная и столь непростая, что лететь по ней только 4 октября в 1959 году. Получалось, словно сама природа, Вселенная, извечные законы движения небесных тел, определившие эту дату, сговорились отпраздновать двухлетнюю годовщину рождения космического первенца ПС — нашего первого спутника.

Несмотря на то что люди делали, казалось, невозможное, работая много больше положенного, забыв обо всем и обо всех, сборку в срок не закончили. Винить за это в общем-то было некого. Еще при составлении графика мы понимали, что он «волевой». Сроки работы в нем были указаны не те, которые были необходимы, а те, которые определялись только одним: «Так надо». Причем и это «так надо» для гарантии было еще урезано процентов на Двадцать.

Так решил Сергей Павлович, исчеркав подготовленный мной проект графика своим любимым мягким синим карандашом. И, видимо, в назидание не разрешил перепечатать тот график на чистый лист, без исправлений. На злополучном же экземпляре, демонстрирующем мою незрелость, в левом верхнем углу написал: «Утверждаю. С. Королев». А устно добавил: «Вам понятно? За сроки отвечаете лично!»

Так или иначе, а каждый простой или сложный процесс, раз начавшись, в конце концов завершается. Сборку закончили. Должен признаться, что за день до этого «торжественного» момента у Главного конструктора состоялся не очень приятный разговор. Всем попало. Повод был ясен. Сроки не выдержали. Уж кто-кто, а Сергей Павлович такого срыва оставить без внимания не мог. Разговор был серьезный, как обычно, эмоционально насыщенный. Но что было делать? Нескольких суток, необходимых для завершения всего объема подготовки станции, не хватило. Пора было перебираться на космодром. Испытания, не проведенные на заводе, решено было провести там. Это позволит наверстать потерянные дни.

На космодром мы вылетели вечером. В самолете все свои — ученые, инженеры, испытатели. Все те, с кем вместе проведены были последние дни и ночи на заводе.

О чем говорить? Все переговорено. Да и усталость давала себя знать. Через час после взлета почти все спали. Уснул и я. Как спал — не помню, но, наверное, как принято в таких случаях говорить, как убитый…

Ночь с 3-го на 4 октября выдалась прохладной. Особенно это чувствовалось на «козырьке» — самой стартовой площадке. Кругом все открыто, ветру раздолье. Я его как-то особенно ощущал. Последние дни страшно болели правое плечо, шея, рука. Мысль даже мелькнула: «Уж не ранение ли опять начинает сказываться?» Ходил к медикам, сказали: воспаление нерва, принимать анальгин и держаться в тепле. Советы как раз для работы на «козырьке». Ходил из угла в угол, не зная куда засунуть руку, чтоб хоть немного утихла боль.

Сергей Павлович, очевидно, заметил. Подозвал:

— Ты что, старина? Расклеился? Это, брат, никуда не годится. Давай-ка в машину да отправляйся в гостиницу.

— До пуска никуда не поеду. От этого, как говорят, еще никто не умер. Потерплю.

— Ну смотри, смотри. Утром идет самолет домой. Здесь тебе больше все равно делать нечего. А дома дел куча. «Востоком» надо заниматься.

По тридцатиминутной готовности уехали мы с товарищами на наблюдательный пункт. И там не теплее. Согревало только волнение. «Готовность десять минут». Вроде и боль стала меньше. На горизонте стояла выхваченная из тьмы белая ракета. Стройная. Чистая. «Минутная готовность!» — донесло радио. Начало сердечко частить. Боли в те минуты я почему-то не ощущал, только кровь в висках билась. Вспышка, поначалу вроде робкая, но тут же всплеск света и глухое ворчание, лавинообразно перерастающее в раскатистый грохот. Пошла! И опять, как два года назад, все вокруг заливается слепящим светом, заполняется гулом. Ракета рвалась туда, ввысь, в бесконечный космос… Прошло несколько минут. Тишина. Почувствовал, что боль опять поползла по телу…

Утром я улетел в Москву. Больница. Рабочей информации, естественно, никакой. Помнил, что по программе рано утром 7 октября должно было начаться самое главное — фотографирование. Знал, как волнуются мои товарищи в Крыму, на приемном пункте. Нервничал здорово, должен признаться. А врачи говорили: «Покой, только покой!» Какой, к черту, покой! До покоя ли было? А что Делать? Только ждать.

Шла вторая неделя, третья… Станции надо было, облетев Луну, еще вернуться в окрестности Земли, и тогда… Наконец такое долгожданное сообщение: «Советская наука одержала новую блестящую победу. С борта межпланетной станции получены изображения недоступной до сих пор исследователям невидимой с Земли части Луны…»

Мое здоровье быстро пошло на поправку. Врачи были довольны, что прописанные процедуры столь эффективны. Я их не разубеждал. Из больницы, правда, удалось вырваться только после ноябрьских праздников…

Прошло несколько дней после возвращения на работу. По дороге из цеха в ОКБ завернул я в помещение парткома. Хотелось повидаться со старыми друзьями. Встретил меня Евгений Тумовский, старый мой товарищ. Он был уже избран секретарем парткома.

— Ну как жизнь, работа, товарищ парторг? — обменявшись приветствиями, спросил я его.

— Сам понимать должен. Не скучаем. Забот хватает. Ты вот, когда парторгом в ОКБ был, за пределы, так сказать, предприятия свою сферу деятельности не выносил, а тут…

И Тумовский рассказал мне о случае, который, как мне кажется, очень ярко характеризует Главного конструктора, нашего СП.

Зашел как-то в партком секретарь комитета комсомола и рассказал, что райком ВЛКСМ поручил нашей комсомольской организации шефство над одним детдомом. Детишки там — круглые сироты от трех до шести лет. Живут они в двух деревянных двухэтажных домах без канализации и водопровода, участок двора совершенно не оборудован, даже зелени никакой нет. Конечно, вопрос с канализацией и водопроводом нашим комсомольцам решить не по силам, но делать что-то надо. Евгений Александрович посоветовал комсоргу с утра, до начала работы, поймать Сергея Павловича в приемной и рассказать ему об этих детишках.