На следующий день начались репетиции парада. Задача не из легких — ходить строевым шагом. Далеко не все, приехавшие для участия в параде, в совершенстве владели этим искусством — в боях было не до того. А ведь пройти по Красной площади надо так, как еще никто и никогда не ходил! Таких парадов не было в отечественной истории. Сколько глаз, своих, дружеских, да и не очень дружеских будут смотреть на это великое действо.

Через день после приезда в столицу помчался я в свою родную Тайнинку — поселок под Москвой. Какое же счастье переполнило все мое существо, когда обнял я родных, дорогих стариков моих, столько вынесших, столько переживших за военные годы. Ведь я был их единственным сыном…

23 июня все газеты опубликовали приказ Верховного Главнокомандующего. Им объявлялось, что принимать Парад Победы будет Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков, командовать парадом — Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский.

24 июня выдалось пасмурным, дождливым. К шести утра мы были на исходных позициях у Политехнического музея, а к восьми часам заняли «свой квадрат» на Красной площади. Мокли наши черкески, кубанки, башлыки. Стекала вода по каскам пехотинцев. Темнели, намокая, боевые алые знамена. Мокрая брусчатка. Серая, с резным рисунком, стена ГУМа. На ней — гербы нашей страны и союзных республик.

Без пяти минут десять. Затихла Красная площадь, заполненная тысячами людей. Замерли сводные полки. На трибуну Мавзолея поднимаются руководители Коммунистической партии и Советского правительства во главе с Верховным Главнокомандующим Сталиным.

Сейчас, вот-вот, стрелка часов на Спасской башне, чуть дрогнув, коснется долгожданного мгновения истории. Еще минута. Мы хорошо узнали ей цену на фронте. Сколько человеческих жизней уносила война всего за одну минуту!..

Сколько горьких минут мы пережили до этого победного часа, скольких боевых товарищей потеряли… Я стоял в праздничном строю на Красной площади, и передо мной год за годом, день за днем воскрешалось в памяти минувшее. Воспоминания проносились в голове «задом наперед», в обратном порядке. Братислава… Здесь формировался наш сводный полк для участия в Параде Победы. Венгрия, польская граница, Смоленские леса… Коломыя, пограничная школа служебного собаководства. Здесь застала меня война… Перемышль, граница… И наконец, подмосковная Тайнинка, счастливые, беззаботные дни перед службой…

В последних числах сентября 1940 года я получил повестку из военкомата. Помню, больше всего меня поразило в ней то, что на сборный пункт 3 октября я должен явиться остриженным наголо. А должен сказать, что шевелюрой в молодые годы я обижен не был. Волосы густые, вьющиеся. «Как у молодого Пушкина», — любила шутить мать.

И вот эта моя «гордость и краса» темными кольцами теперь змеилась по простыне, заправленной за воротник нашим поселковым парикмахером. Когда-то они теперь отрастут! Разнервничался я по этому поводу всерьез. Отец с матерью держались, стараясь не подавать виду. Но бабушка все подносила к глазам краешек фартука и то и дело отворачивалась в угол, где висели две старинные иконы в золоченых окладах и всегда горела маленькая лампадка, в которую она раз в неделю наливала из бутылки специальное «деревянное» масло.

— Боже, спаси и сохрани раба твоего… — слышалось из угла. — Ну ничего, родной мой внучек, это хорошо, что ты в армию в день своего андела уходишь, в именины твои. Твой ангел-хранитель (она так и говорила «андел») будет тебя хранить, а я молиться буду.

Собирать в дорогу было почти нечего. Старенький костюм, сшитый матерью, зубная щетка, мыло, полотенце, аттестат зрелости, ручка-самописка, пара белья, что-то из еды — вот, пожалуй, и все. Бритву не брал. Ее у меня и не было за ненадобностью.

Поздно вечером, часов около одиннадцати, пошли к поезду, на нашу платформу Тайнинскую. Последние поцелуи, слезы…

Думал ли тогда, что именно в этот самый момент я уезжаю из своей родной Тайнинки, от родных, друзей на долгие, долгие годы? Конечно, не думал. Срок службы в погранвойсках, куда я был «приписан», определялся тремя годами.

В военкомате таких, как я, стриженых, собралось довольно много. Сдал свою повестку. «Твоя команда вон в той комнате. Там ждать». Пожалуй, это была первая в моей жизни команда: «Там ждать». В комнате человек пятнадцать. Деревянные скамейки вдоль стены, сплошь заклеенной плакатами с цветными изображениями противогазов, силуэтов иностранных самолетов и их опознавательных знаков. Скорчившись, примостившись на лавке, кое-как уснул. Сколько удалось поспать, не знаю. Часов, естественно, не было — в те годы в нашем возрасте их редко кто имел.

Перед рассветом подняли нас и в повидавшем виды «газовском» автобусе повезли в Москву. Приехали на какой-то вокзал. Я не сразу его узнал, потому что завезли нас с задворок и «погрузили» в товарные вагоны. По обе стороны от дверей — в два этажа настилы из неструганых досок — нары. Вот все, так сказать, полное оборудование.

— А сколько человек в вагоне-то? — спросил кто-то.

— Тридцать два! По восемь человек на этаж. Ясно? Вещи под голову, пальтишками, у кого есть, накроетесь. Ясно?

Не скажу, чтобы все услышанное было ясным. Но раздумывать было некогда. Залезли. Разместились. Мне, как я считал, повезло — досталось место на втором этаже рядом со стенкой. И маленькое прямоугольное окошко с железной крышкой рядом.

Паровоз, как мне показалось, дал прощальный гудок. Звякнули буфера, и перрон медленно поплыл назад.

Поезд набирал скорость. 1940 год. Октябрь. Четвертое. Половина одиннадцатого ночи.

…1957 год. Октябрь. Четвертое. Половина одиннадцатого ночи.

На стартовой площадке рядом с ракетой, готовой к гигантскому скачку в пространство, в историю, появился горнист. Резкие звуки горна прорвались сквозь шум стартовых механизмов. Двадцать два часа двадцать семь минут. Минутная готовность! От ракеты оторвалось облачко парящего кислорода. Сердце готово вырваться из груди. Сейчас, вот-вот, сейчас! Боюсь моргнуть. Наконец — отблеск пламени и гул, низкий раскатистый гул. Ракету обволакивают клубы дыма. Они поднимаются выше и выше. Кажется, они скроют ее всю. Но вот величественно, неторопливо, уверенно стройное тело ракеты сдвинулось, поднялось, пошло вверх. Через несколько минут станет ясно, что первый в мире искусственный спутник Земли на орбите.

…Поезд набирал скорость. Промелькнули заборы, контуры складов, сараев, потом назад поплыли дома. Московские дома. Все, кончилось детство, кончилась юность. А что впереди? Неясно… Да что греха таить — грустные мысли стали одолевать меня. И тут кто-то в вагоне потихоньку запел: «…Москва моя, ты самая любимая!» Песню подхватили сначала несколько голосов, а потом уже не нашлось среди нас человека не поющего. И песня эта, раньше вовсе не имевшая для нас какого-то особого значения, вдруг обрела свою душу. Пели долго. Песни вспоминались одна за другой. Сон сморил нас уже перед самым рассветом.

Утром меня разбудил чей-то громкий, задорный голос. Кто-то из ребят решил спросить напрямик:

— Товарищ командир, а куда нас везут?

На что в ответ спокойно было сказано:

— Скоро узнаешь. Не спеши поперед батьки в пекло.

Поезд стоял. Многие ребята еще спали. Действительно, куда же нас везут? По приписке я знал, что назначен в морпогранохрану. Значит, на море. А на какое? Белое? Черное? А может, на Балтику или на Дальний Восток? Морей-то хватает, и все они пограничные, и на всех, наверное, есть морпогранохрана.

На четвертый день пути в мои «черноморско-беломорские» романтические размышления стали закрадываться сомнения. Поезд миновал Киев, а затем у станции Волочийск пересек прежнюю границу с Польшей. Дорога все больше и больше забирала на запад. И как-то на одной из очередных длительных стоянок сопровождавший наши вагоны старшина, чувствуя, что от осаждавших его вопросов «куда?» не избавиться, сказал: