Минутная готовность. Какие же долгие, тягучие секунды! Наконец — отблеск пламени и гул, низкий, раскатистый гул. Ракету обволакивают клубы дыма. И вот неторопливо, уверенно белое стройное тело ракеты сдвинулось, поднялось, пошло… И — всплеск, ярчайший всплеск света! Пламя вырвалось из стен стартового устройства и разом обратило ночь в контрастный день. И тени — резкие, черные, ползущие по земле.
Ракета идет! Все быстрее и быстрее, все выше и выше. Пламя, кажется, бьет прямо в глаза, но расстояние смягчает отсвет, гул становится тише. Постепенно вступает в свои права ночь. Ракеты уже не видно, поблескивает лишь созвездие двигателей-огоньков. А потом вместо созвездия только одна звездочка. Но вот и ее не распознать среди настоящих, нерукотворных звезд…
Минута тишины, и… крик! Кричат все. Что кричат — не разберешь. Обнимаются, целуются, машут руками, кто-то налетел на меня, небритым подбородком поцарапал щеку, чуть не свалил с ног. Михаил Степанович!..
И на следующий день — сообщение ТАСС: «В результате большой напряженной работы научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро создан первый в мире искусственный спутник Земли… По предварительным данным, ракета-носитель сообщила спутнику необходимую орбитальную скорость около 8 000 метров в секунду. В настоящее время спутник описывает эллиптические траектории вокруг Земли, и его полет можно наблюдать в лучах восходящего и заходящего Солнца…»
Весть облетела весь мир. Наши газеты писали, что 10 октября спутник будет пролетать над городами: «…Вашингтон — в 14 часов 59 минут… Омск — в 21 час 06 минут, Пенза…» Рио-де-Жанейро… Манчестер… Ханькоу… Канберра… Ленинград… Москва…
И люди во всех странах поднимали головы к небу, смотрели, удивлялись, восхищались.
«Вы помните этот день? Неужели двадцать лет прошло? — писал в «Комсомольской правде» научный обозреватель Ярослав Голованов в октябре 1977 года. — Уже 20 лет. Количество только советских спутников серии «Космос» приближается к тысяче. Сообщения об их запуске в газетах ставят в подверстку — маленькими заплатками на те пробелы, которые образовались, когда встали на полосе другие, куда более важные материалы. Да и то верно: кого же сегодня можно удивить запуском спутника? Память коротка, а удивление человеческое еще короче. А ведь как недавно, в сущности, произошло это эпохальное событие! Ведь люди, которые монтировали спутник, устанавливали его под обтекателем ракеты, — это же совсем еще молодые люди!»
…Шел октябрь 1957 года. Мир повторял на все лады слово «спутник», а мы на космодроме уже готовили к пуску второй — ПС-2. Последние проверки систем и агрегатов ракеты-носителя. Пять ее частей — четыре боковых блока и один длинный, центральный — покоились на подковообразных ложементах-тележках. Толстые, черные жгуты — электрические кабели — большим количеством проводов соединяли ракетное нутро с контрольными пультами. Эти серые массивные ящики-комоды стояли в специальных пультовых комнатах.
— Товарищи, ребята! Бросайте-ка все, «стоп» испытаниям! Сейчас над нами ПС будет пролетать! Пошли во двор! — Чей-то громкий возглас сразу нарушил деловую обстановку в зале.
— Верно? Не врешь?
— Точно говорю. Пошли смотреть. Не видели ведь ни разу…
Вышли во двор корпуса. Солнце уже село. Небо на западе было чистое. Человек десять — пятнадцать, все, кто действительно смог отозваться на призыв «Бросайте все!», стояли у выхода из корпуса.
— А может, и не полетит, а? — пессимистично произнес кто-то.
— Как это — не полетит?.. Ты что? Думаешь, что говоришь? Летает ведь, уж скоро месяц как летает…
— Летать-то летает, — ответил тот же голос, — но увидим ли?
— Увидим, братцы, или не увидим, не в том суть. Важно, что он летает…
— Вон, вон он! Смотрите, летит, летит!
Разговоры сразу оборвались. По небу двигалась светлая звездочка. Это было необычно. Это было просто неестественно!
Всего месяц назад то, что завораживающе притягивало к себе взгляды тысяч людей, лежало за стенами вот этого монтажного корпуса…
Подготовка второго спутника продолжалась. Он состоял из трех частей: прибора для исследования коротковолнового излучения Солнца, радиотехнической аппаратуры, такой же, как и на первом спутнике, и ГКЖ — гермокабины для животного. Это последнее и было, пожалуй, наиболее интересным. Для первого полета в космическое пространство по орбите вокруг Земли были подготовлены три собачки. Две из них претендовали на космическое путешествие в первую очередь: Лайка и Альбина, дважды поднимавшаяся на ракетах на сотни километров в небо.
Большинство склонялось к тому, что лететь Лайке. Знали, прекрасно знали, что животное погибнет, что спасти его, вернуть на Землю, так, как возвращали при ракетных пусках, нельзя.
Государственная комиссия утвердила для полета Лайку. Альбина осталась запасной. Третья — маленькая, темненькая собачонка Муха — предназначалась для дополнительных проверок всего оборудования герметической кабины здесь, в наземных условиях. ГКЖ имела в себе все необходимое для того, чтобы животное, уже обживавшее его весьма долгое время, чувствовало себя совершенно естественно. Только в таком случае отклонения от нормального поведения и состояния могли быть отнесены к влиянию собственно космического полета.
Посоветовавшись, техническое руководство решило проверить еще раз надежность всего оборудования гермокабины здесь, на космодроме. Муху соответствующим образом экипировали, подготовили и посадили в хорошо ей знакомый домик — ГКЖ. В этом «заключении» ей надлежало провести несколько дней.
Кабинку отвезли подальше от любопытных глаз. Самописцами регистрировались все параметры, которые должны были регистрироваться в настоящем полете. Все шло нормально. На третьи сутки эксперимент решили прекратить. Естественно, желающих присутствовать при «освобождении» Мухи оказалось более чем достаточно. Были введены ограничения. Пришли Константин Давыдович Бушуев, Михаил Степанович Хомяков, Евгений Федорович Рязапов да еще двое или трое наших товарищей.
На всех — белые накрахмаленные халаты. Здесь же были и руководители всех медико-биологических экспериментов — Владимир Иванович Яздовский, Олег Георгиевич Газенко. Около кабины суетился Александр Дмитриевич Серяпин — самый непосредственный опекун собачонок, так сказать, «ведущий конструктор четвероногих систем».
Интересно, как там Муха? Ее мордочку хорошо было видно через стекло иллюминатора. Но глаза! Какие печальные глаза, полные слез! Открыли кабину. Муху подхватили медики и утащили в свою лабораторию, предоставив нам осмотреть кабину. Пища была не тронута. Наши товарищи многозначительно переглянулись. Владимир Иванович Яздовский, оставшийся с нами, тоже развел руками.
— Владимир Иванович! Как же это понять? — последовал вопрос Бушуева. — А если в полете, простите за ненаучный термин, собака подохнет от голода, а это будет отнесено за счет ненормальной работы каких-либо приборов или воздействия факторов космического полета?
Один весьма почтенный биолог, занимавшийся проблемами космического питания, тут же не без апломба заявил, что «пища содержит в необходимом количестве и в нужном процентном соотношении и белки, и жиры, и углеводы». Но на вопрос: «Есть ли у этой пищи хотя бы какой-нибудь вкус, отвечает ли она требованиям, ну хотя бы таким, какие могут быть предъявлены невзыскательной собачьей натурой?» — ответа не последовало.
Мы были людьми, не искушенными в вопросах космической гастрономии, и поэтому могли позволить себе высказать любые антинаучные предположения, вроде: «А не положить ли в эту пищу, хотя бы для запаха, хорошей, аппетитно пахнущей колбаски, а?» Медики удивленно переглянулись. Помолчали. Но через минуту изрекли: «Попробовать стоит!»
К счастью, Лайка о всех сложностях проблемы космического питания не была информирована и относительно спокойно продолжала готовиться к своей почетной миссии.
Утром 31 октября ее подготовка была закончена, и Лайка заняла свое место в кабине. Рядом, за стеной, в вале монтажного корпуса, заканчивались проверки систем ракеты и тех приборов, которым надлежало соседствовать с Лайкиной кабиной. День пролетел незаметно. Около часа ночи мы получили команду выдать кабину с Лайкой на установку в головную часть ракеты.