Наиболее впечатляющие примеры контроля духа над телесными функциями, пожалуй, демонстрирует Восток. В раннебуддийском тексте «Вопросы Милинды» описывается «психотехника» преодоления физического страдания: «У святого мысль освоена, вполне освоена, послушна, вполне послушна, покорна и подвластна ему. Если он ощущает телесную боль, он крепко держится за мысль: “Это бренно”, привязывает мысль к столбу сосредоточения, и привязанная к столбу сосредоточения мысль не дрожит и не трепещет, стоит и не рассеивается, но тело его, пронзаемое приступами боли, гнется, свивается, в дугу закручивается. Вот причина, почему святой испытывает одну боль — телесную, но не душевную». Здесь речь идет о святом, сочетающем в себе мудрость постижения бытия с некоторой практической подготовкой духа и тела.

Но и на Западе, в светской философской литературе теме психического контроля над болью уделялось определенное внимание. Так, крупнейший испанский философ XX в. Хосе Ортега-и-Гассет писал: «Образ боли не болит, даже больше того, отдаляет от нас боль, заменяет ее идеальной тенью… Чтобы я увидел мою боль, нужно, чтобы я прервал состояние боления и превратился бы в “я” смотрящее. Это “я”, которое видит другого в состоянии боления, и есть теперь подлинное “я”, настоящее, действующее. “Я” болящее, если говорить точно, было, а теперь оно только образ, вещь, объект, находящийся передо мной»[196]. Тут уже не требуется религиозного понимания бренности бытия, а основной упор делается на интроспекцию.

Боль — это тот механизм, который на протяжении всей жизни напоминает нам, что мы являемся телесными существами; и в момент смерти — тоже. Его трудно игнорировать, по-настоящему это получается лишь у мудрецов и героев, идущих к своей цели, невзирая на голос плоти. Но они, можно сказать, играют не по правилам (точнее, играют по своим правилам), обманывая природу. В целом, бояться боли и смерти — нормально, это свойственно всему живому и полезно для жизни. Но сколько бы мы ни убеждали себя, по примеру стоиков, что боль и смерть — не зло, они не станут для нас более приемлемыми. Да, боль фактически порождается самим организмом, а не внешним воздействием, и помогает поддерживать целостность и здоровье тела; смерть же необходима для обновления жизни и придает ей особую ценность и значимость. Но разум обычного человека не может смириться ни с первой, ни тем более со второй. В смерти, помимо расставания с привычными радостями жизни, страшит еще и то, что ей будут предшествовать неприятные и даже болезненные ощущения, пусть и кратковременные. Боль, заканчивающаяся смертью, то есть неизбежным и полным разрушением тела, уже не приносит пользы, выполняя сигнальную функцию, и потому становится бессмысленной, усугубляя и без того трагичную ситуацию.

Впрочем, умирание не всегда сопряжено с физическим страданием. Но за ним всегда следует то, о чем земной опыт ничего не в состоянии сообщить. Если, к примеру, предстоит сложная хирургическая операция с неясным исходом, то и в этом случае ум цепляется за надежду, что все пройдет хорошо и после можно будет вернуться к привычной жизни. Но за что ему зацепиться, если надежды на продолжение жизни нет? Нужно пройти через смерть, а что ждет на другом берегу? Даже человек искренне верующий не может знать этого наверняка. Неизвестность пугает. Кажется, что было бы лучше, если б смерть являлась по-настоящему финальной точкой, после которой сознания больше не существовало. Конечность нам представить несложно, напротив — отсутствие конца, вечное продолжение плохо поддается осмыслению человеческим разумом. Неслучайно основной пафос учения Будды заключался в том, чтобы остановить колесо сансары, прекратить череду перерождений.

Лично меня в трудные минуты жизни не раз посещала мысль, что если бы можно было просто мгновенно исчезнуть из бытия словно по щелчку пальцев, то я бы, скорее всего, воспользовался такой возможностью. Однако совсем исчезнуть вряд ли получится: этому препятствуют законы сохранения энергии и массы, к тому же есть вероятность (и, я думаю, довольно большая), что после смерти тела сознание продолжает существовать. Если рассуждать гипотетически, посмертное существование может оказаться ничуть не легче земного. Кроме того, хоть мысль об аде сегодня вряд ли способна кого-то всерьез напугать, все же за этой идеей может стоять нечто реальное.

Резюмируя, приведу фрагмент из знаменитого монолога Гамлета:

Даже те, кому жизнь представляется непосильным бременем, обычно не спешат его сбросить, а предпочитают влачить дальше, несмотря на все трудности. Помимо инерции привычки, тут, быть может, присутствует и некая интуиция, подсказывающая, что следует использовать все доступные возможности жизни и не стремиться преждевременно к чему-то неизведанному, которое все равно нас не минует.

Отчасти приподнять завесу, за которой скрывается это неизведанное, возможно, удается в околосмертном опыте, но его свидетельства довольно противоречивы и на них сложно опираться, особенно если мы хотим получить целостную и достаточно подробную картину. С моей точки зрения, наиболее полезный совет, как следует относиться к тому, что ждет нас непосредственно после смерти, содержится в «Тибетской книге мертвых» («Бардо Тхёдол»):

Эти пожелания хоть и несут на себе заметный отпечаток буддийских верований, все же представляются в значительной мере универсальными. И если жизнь после смерти действительно существует, то, вероятнее всего, она имеет ментальную природу.

Собственно, и в обычной жизни мы имеем дело лишь с тем, что проходит через наше сознание. Можно сказать, все, что я переживаю, это я сам. Я — жизнь, я — мир, я — боль, я — смерть. При этом я не хочу, чтобы боль и смерть тоже были частью моего опыта. Отчего же я столь решительно отвергаю эти состоянии и сопутствующие им аффекты, а не принимаю их равно наряду с другими? Данный вопрос наталкивается на встречный вопрос: кто этот «я», который «отвергает» и «не принимает»? По сути, речь здесь идет о феноменальном «я», реакции неприятия которого тоже являются состояниями, которые я испытываю — «я» как ноу­мен. Если бы я по-настоящему «не принимал» состояния, связанные с переживанием боли и умирания, то они либо вытеснялись из моего сознания, либо совершенно его подавляли, обращая в ничто. На деле же я просто прохожу через эти состояния, как и через любые другие, приятные и неприятные. Именно это прохождение и составляет все содержание моей жизни.

Мы воспринимаем жизнь как последовательность отдельных, дискретных событий, тогда как это единый непрерывный поток ощущений и представлений. Ни одно событие не становится финальным, оно непременно сменяется другим состоянием сознания. Все события, воспринимаемые сознанием, связуются посредством единого самоощущения «я» в некий целостный континуум. Прошедшие события сохраняются в нем, словно инклюзии в куске янтаря. Способность мыслящей материи сохраняться при смене событий свидетельствует о ее субстанциальности, в противовес феноменальности мира. Поэтому вполне возможно, что смерть не представляет собой исключения из общего событийного ряда, отражающегося в сознании, и после нее этот ряд продолжится.