На деле, однако, ни о какой жесткой обусловленности не может идти речь. Потенциал готовности, фиксировавшийся в эксперименте Либета, как показывают другие исследования, отнюдь не всегда является признаком четкой решимости действовать (даже в последующих экспериментах Либета, в ходе которых испытуемые должны были отказываться от запланированного действия, потенциал готовности все равно регистрировался). Скорее, потенциал готовности представляет собой результирующий паттерн обычной хаотической (с нашей точки зрения) активности мозга, когда нейроны как бы «настраиваются» на возможные варианты дальнейших действий.

Эту идею примерно через 30 лет после исследований Либета выдвинул его французский коллега Аарон Шургер и подтвердил ее в результате экспериментальной проверки[137]. Его эксперимент в целом повторял эксперимент Либета, но, в отличие от последнего, всем испытуемым время от времени подавался звуковой сигнал, и тогда они должны были действовать немедленно. Выяснилось, что те, у кого потенциал готовности не успевал сформироваться, реагировали на сигнал медленнее, чем те, у кого он регистрировался. Таким образом, согласно Шургеру, потенциал готовности — это лишь проявление ненаправленной активности мозга, некое пороговое превышение нормального уровня нейронного «шума». Помимо того, что в основе его формирования лежит случайный, хаотический процесс — что уже само по себе предполагает некоторую свободу, — он не связан напрямую с действиями сознания при принятии решений (в частности, дополнительно к тому, что уже говорилось, потенциал готовности регистрируется у людей, совершающих бессознательные вынужденные действия под гипнозом). А это в очередной раз косвенно указывает на известную независимость сознания от работы мозга, а также на его главенствующую роль (сознание принимает определенное решение относительно телесных действий, и эти действия, в соответствии с принятым решением, совершаются или не совершаются; при этом мозговая активность не демонстрирует четкой, а тем более 100-процентной, корреляции с принятым решением).

Отдельный момент в исследовании Либета, который также подвергался критике, — это субъективность свидетельств испытуемых об осознавании ими принятого решения. Во-первых, очевидно, что люди в разной степени способны к рефлексии, самонаблюдению. Кроме того, принятие любого решения — это относительно длительный процесс. Испытуемые, вероятно, фиксировали лишь его завершающий этап, когда решение было окончательно сформировано, но это не означает, что все остальные этапы проходили полностью мимо их сознания, — а ведь решение могло фактически сложиться уже на этих этапах. Имеется в виду не «подсознательное» решение (популярный термин «подсознание» современная наука отвергает), а вполне сознательный предварительный выбор модели поведения, недостаточно отчетливо, однако, выделяющийся на общем фоне содержания сознания.

Итак, признаем, что сознание свободно в своих волевых проявлениях. Конечно, эта свобода не безгранична, что делает наше поведение во многих ситуациях предсказуемым. И все же те элементы случайности, которые присутствуют в процессе любого сознательного выбора, позволяют говорить о его принципиальной неполной обусловленности со стороны каких-либо факторов, поддающихся учету. Даже в гипотетическом положении буриданова осла, выбирающего меж двух абсолютно одинаковых и равноудаленных стогов сена, фактор случайности должен сыграть свою роль, и выбор в итоге будет сделан. Действительно, каким бы строгим детерминистом ни был воображаемый осел, достаточно того, что он — живое существо, стремящееся избежать смерти, в том числе от голода, и способное свободно принимать решения. Поэтому, несколько раз сравнив по всем возможным критериям привлекательность стогов, а также трудность их достижения, и убедившись в совершенной идентичности двух рассматриваемых вариантов (компьютерная программа при таких условиях вошла бы в бесконечный цикл), осел, не пожелав оставаться голодным, произвольно выберет любой из них.

Все утверждения о присутствии в мироустройстве высшего разумного начала неизбежно сталкиваются с проблемой существования зла. Эта проблема беспокоила еще античных философов. Предложенное ими объяснение состоит в том, что в целом мир прекрасен и совершенен; это Космос, дивно украшенный и упорядоченный, сотворенный благим Демиургом, а потому отдельные недостатки (то, что мы называем злом) не имеют значения. Плотин, кроме того, вообще настаивал на иллюзорности испытываемых нами страданий и зла во всех его проявлениях, предлагая относиться к подобным вещам как к элементам театральной постановки: «И как будто на сцене театра, так следует смотреть на убийство, и все смерти, и захваты городов, и похищения; все это — перестановки [на сцене] и перемены облика и плачи и рыдания актеров. Ведь здесь, в отдельных проявлениях этой жизни, не внутренняя душа, но внешняя тень человека и рыдает и печалится, как на сцене, по всей земле, повсюду устрояя себе театральные подмостки. Действительно, таковы дела человека, который считает жизнью только то, что в этой низшей и внешней сфере, и не знает, что, проливая слезы и пребывая в заботах, он — что дитя играющее»[138]. «Дóлжно обратить внимание и на то, что наличие плача и слез не должно приниматься как знак действительного присутствия зла, ибо дети тоже рыдают и стонут от того, что им не причиняет [никакого] вреда»[139]. Бессмертная душа, играя ту или иную земную роль, не может претерпеть реального ущерба, и потому всякое зло этого мира — лишь иллюзия.

И все же Творец, который заботится лишь о красоте целого и не заботится о частностях (к которым относятся и человеческие судьбы), не внушает доверия. Вместе с тем создается впечатление, что Бог не то чтобы не заботится о судьбах людей, но даже хуже того — помещает в наиболее невыносимые жизненные условия тех, кто, казалось бы, должен быть особенно ему угоден. Возможно, то, что обстоятельства зачастую вынуждают таких людей сравнительно рано покинуть этот мир, на самом деле является для них благом (так студент-отличник получает зачет еще до наступления сессии). Тогда следует существенно пересмотреть наши представления о мире и о благе. В отношении мира мы должны вести себя так, как предписывает высказывание из талмудического трактата: «Этот мир подобен прихожей перед входом в будущий мир. Приведи себя в порядок в прихожей, чтобы смог ты войти в зал»[140]. Соответственно, благом должно считаться все то, что предуготовляет нас к будущему миру, включая также и то, что обычно считается злом. Именно такое умонастроение, доходящее порой до болезненной экзальтации, было характерно для многих христианских мучеников, стремившихся «пострадать за Христа» и скорее войти в его Царство[141]. Подобные же чувства выражают некоторые герои Достоевского[142].

Представление об очищающей роли страданий и претерпеваемого зла характерно в основном для христианской культуры. Но даже в родственном христианству иудаизме зло не считается столь «целесообразным». Это хорошо видно на примере Книги Иова (вошедшей и в христианское Священное писание). Бог позволяет обрушиться на праведника Иова множеству зол, и у этого нет явной, с человеческой точки зрения, причины. И сам Бог, и его решения, и постигающее нас зло — все является тайной, недоступной разуму человека. Иову остается только сказать: «Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено»[143]. В данном случае зло — это уже не средство воспитания, целенаправленно употребляемое Богом для нашего же блага и потому необходимо присутствующее в мире.