Марио уже съехал вниз по стене и сидел на корточках, опустив голову.

– Вот и поговорили… – растянул он и, хлопнув себя по коленям, встал. – Через час надо открываться. Времени на ссоры больше нет. Можем попробовать повторить вечером, после закрытия пиццерии, если вы все упокоитесь и будете готовы продолжать. Точнее начинать. – Он усмехнулся. – Надеюсь, Томмазо вернётся… А теперь по местам!

Было без четверти двенадцать, когда Томмазо вернулся.

– Где тебя носило весь день? – прямо с порога кинулся на него Марио.

– О, а ты чего дома? Разве вы не работаете до полуночи в своей никому не нужной пиццерии?!

– Ma sei proprio un cretino!8 И пока ты жив и носишь фамилию Farina, это и твоя пиццерия тоже! А если бы ты в ней почаще появлялся, вместо того чтобы разгуливать со своими такими же, как сам, глупыми и не ценящими труд родителей друзьями, то был бы в курсе и экономической стороны нашего семейного дела! – отчётливо проговаривая последние слова, Марио чувствовал гордость. Ведь именно благодаря его с Иларией труду, после смерти матери, дела снова пошли в гору.

– Мне кажется, или ты хотел сказать что-то ещё? – Томмазо на удивление отцу остановился на лестнице9, хотя и смотрел не в глаза собеседнику, а в окно, в котором кроме темноты ничего не было видно.

Марио явно не ожидал, что ему дадут высказаться и решил не упускать эту возможность, пока сын снова куда-нибудь не сбежал. На мгновение ему даже показалось, что Томмазо что-то понял, хотя бы самую малость да осознал, поэтому, вдохнув как следует воздуха в попытке успокоиться, сделал шаг вперёд и как ни в чём не бывало начал.

– Сын. Наверняка ты знаешь, что через несколько дней, на набережной Караччоло начнётся важный для нашей семьи, да что уж там – для всех уважающих себя мастеров пиццы, фестиваль. Сотни лучших шеф-поваров со всего мира приедут, чтобы доказать…

Но Томмазо перебил его.

– Па, я слышу эту речь каждый год… – он облокотился на перила лестницы.

– Правильно. Всё потому, что мы до сих пор так и не добились нашей цели. Из года в год мы то приближаемся, то отдаляемся от заветной мечты. И каждый год ровно за неделю до открытия фестиваля у меня замирает сердце. Я не могу ни есть, ни пить! Спать не получается толком, понимаешь?! – он сел на край дивана. – Я вспоминаю, как первый раз попал туда. Как после нескольких напряжённых дней участия был выжат словно лимон. Хоть ведро limoncello10 делай! – он коротко улыбнулся и махнул рукой. – Ты когда ходишь с друзьями на футбол, чувствуешь ведь то же самое, ну!? – Марио была крайне важна поддержка сына. Казалось, он забыл про весь гнев, который испытывал прежде. Только бы понял сейчас… – И вот представляешь, жёсткие мозоли на ладонях, сил уже никаких нет, а судьи снова объявляют победителем не нашу пиццерию… Да чтоб вы все провалились!!! – его глаза горели. – Я понимаю, что у нас было много проблем. Сначала мы растили вас со Стеллуччей11, денег да и сил не всегда хватало, всякое было. Затем твоя школа. Ох и потрепал же ты нам всем нервы за эти годы … Потом не стало матери…Но теперь-то что? Что нам мешает объединиться и порвать всех в этой «гонке»?! Так, как это сделали однажды твои бабушка с дедушкой! Мы мечтали об этом много лет, Томà… Дед мечтает… Пока жив… Помоги нам. Помоги нам всем победить!!! – Марио резко подскочил к сыну и схватил его за руки. Его глаза искали глаза Томмазо, но тот увернулся.

– Ты закончил? – спросил он.

– Да.

– Тогда спокойной ночи.

Проверить, понял ли что-то на этот раз сын, практически обессиленный Марио мог только через три дня…

Начался последний день фестиваля.

Воздух уже не только над набережной, но и, казалось, даже самыми отдалёнными районами Неаполя был пропитан ароматами свежих дрожжей, базилика, спелых сладких помидоров, разнообразных сыров, от молодых до двенадцатимесячной выдержки, местами подгорелой муки, оливкового масла и орегано.

Руки десятков пиццайоло продолжали, словно мощные машины, вымешивать слегка-жёлтое тесто, а вечно голодные гости праздника без остановки поедали свежеиспечённые яркие лепёшки. Всё вокруг было наполнено непередаваемой динамикой. Жизнь здесь кипела в прямом смысле этого слова. С разных сторон кричала музыка и места для грусти, казалось, совсем не осталось.

Всю тяжесть забрала на себя семья Марио, над рабочим местом которых краснела вывеска участника: «La Farina12» и маленькая приписка внизу: «Pizzeria di Fabio». Лишь когда люди проходили мимо, Марио, Илария, и Фабио приветливо улыбались. В остальное время, все дни фестиваля, их лица выражали чувства своеобразной неловкости и изнеможения.

Хватая очередной шар из теста, Фабио обратился к сыну.

– Ма13, ты не хочешь заявить в полицию? Всё-таки больше десяти дней прошло с тех пор, как Томмазо не появлялся.

– О чём ты, пап?! Он и раньше пропадал. Наверняка живёт у друзей и даже не вспоминает про нас… А знаешь, что самое обидное?! – Он схватил очередной кусок теста, хотя ещё не закончил работу над прежним. – В тот вечер, перед тем, как он ушёл, я говорил с ним. И впервые за долгое время он постарался выслушать меня. Не без презрения, но дал же договорить!

– И ты считаешь, он оценил то, что ты так перед ним открылся?

– Да сам уже вижу… Эх… Так плюнуть в душу! И это собственный сын… Вернётся – поколочу! И денег лишу карманных! Пусть идёт работать. Куда угодно. Хочет, пусть съезжает от нас, мне всё равно!

– А ты подумал о Стелле? – девочка в это время бегала среди длинных столов, накрытых белыми скатертями в красную клетку, – она же привязана к брату, переживает за него, несмотря на то, что он наплевательски к этому относится… Мне кажется, если ты с ним жестоко обойдёшься, на ней это скажется не лучшим образом.

– Тогда просто запру его. Пускай научится нормально общаться с семьёй и с ремонтом пиццерии мне поможет заодно. Свобода закончилась. Всё. Basta14!

Их разговор прервала Илария, силящаяся кому-то широко улыбаться:

– Развернитесь же! Нас снимают…

Переживая потому, что родители постоянно опечалены: то из-за поведения Томмазо, то из-за того, что одержать победу на фестивале снова не удалось, Стелла не желала выходить куда-либо (кроме как перейти дорогу от дома, где располагалась их квартира и зайти в пиццерию напротив), и в то время, когда её помощь была не нужна, поднималась на второй этаж здания и проводила там время, сидя у огромного окна, вид из которого выходил на длинную прямую улицу. Справа от него она организовала себе небольшой уютный уголок, в котором хранилась крупная картонная коробка зелёного цвета (в ней были различные записи о том, что она наблюдала изо дня в день, отрывки из журналов, книг и газет, ручки, карандаши и прочие мелочи) c приклеенными золотыми буквами S T E L L A15 и такой же золотой маленькой звёздочкой.

Первый этаж был отведён под зал ресторана, а на втором располагалось что-то типа чердака. Только не пыльного и заброшенного, как принято думать при слове «чердак», напротив – это было вспомогательное место для владельцев пиццерии. Семья выкупила его несколько лет назад и сделала лёгкий косметический ремонт. В центре комнаты стоял широкий стол со старым компьютером на нём, тумбочками по бокам и огромным потрескавшимся кожаным креслом на колёсиках. Не отходя далеко, можно было дотянуться до стеллажа и взять нужную папку. В них хранились расчёты и записи о том, как идут дела в пиццерие. Проще говоря, скучная бухгалтерия длиной в несколько десятков лет.