— Не жалел, точно не жалел! — Пань Лаоу громко рассмеялся.

Чжао Лян не понял, почему тот смеется, и недоуменно уставился на меня. Я тоже не понимал, что тут смешного. По правде говоря, Чжао Лян действительно не жалел соевого соуса, я же дожил до таких лет, а еще не знал вкуса соевого соуса.

— Ешь, ешь, я в рыбу много соуса положил, — сказал Пань Лаоу.

— Угу, — промычал Чжао Лян и положил в рот кусочек мяса.

— Выпей вина.

— Угу. — Чжао Лян отпил немного из чашки Пань Лаоу, встал и пошел со словами: — Вскипятим-ка воды да выпьем чаю. Пойду хвороста принесу.

Видно было, что Чжао Лян не хочет угощаться у Пань Лаоу. Он был щепетилен, сам не одалживался и другим не предлагал.

Пань Лаоу молча выпил чашку, наверное, опять почувствовал, что в вине нет вкуса, и, повернувшись к шалашу, громко крикнул:

— Ши Гу, дело есть, иди, вместе выпьем пару чашек.

Ши Гу наконец-то вылез из шалаша: волосы растрепанные, лицо распухло. Он поглядел на Пань Лаоу, ничего не сказал, взял бутылку, налил себе чашку и, запрокинув голову, одним махом выпил все. Опять налил, опять выпил — и так, не переводя дух, выдул кряду три чашки, словно это была вода.

— Ну, молодец, вот это да! — восторженно сказал Пань Лаоу. — Гляди-ка… — Он одним махом с бульканьем вылил оставшуюся половину бутылки в рот.

— Э-хе-хе, жаль пить-то так… — сокрушенно сказал Чжао Лян.

— Чего жалеть, вино на то и делают, чтобы люди пили… Ши Гу, иди-ка сюда, еще бутылка есть… — Пань Лаоу резко встал, открыл рот, сделал, покачиваясь, несколько шагов, схватил Ши Гу за руку. Ши Гу легко толкнул его плечом, Пань Лаоу отлетел от него и больше к нему не цеплялся.

Старый сплавщик совсем опьянел, долго непрерывно смеялся, а потом заплакал. Он плакал и ругался, ругал районного секретаря Ли Цзячэня, ругал секретаря коммуны Лю:

— А они-то, Ли и Лю… должны же совесть иметь! Я, Пань Лаоу, в бурю прихожу, в дождь уезжаю, зарабатываю на жизнь несколько медяков, а они говорят, что я… кап… капиталист… совсем старика прижали! А какое я преступление совершил… я коммунистов много видал… мы в тот год с районным начальником Сюем братались, штанами поменялись… они себя коммунистами называют… врут они… поганцы…

Пань Лаоу заплакал и поплелся к воде. Чжао Лян схватил его, сказал со злостью Ши Гу:

— Вот до чего ты довел его, что делать теперь?

— Сейчас устроим. — Ши Гу нашел в кабинке веревку и привязал ею Пань Лаоу к столбику на плоту.

Пань Лаоу смотрел вокруг покрасневшими глазами и вдруг крикнул:

— Лю Дасюнь человека связал… Помогите кто-нибудь, помогите же…

Сумерки совсем сгустились, надвинулась черная ночь.

Пань Лаоу плакал, рвался, но в конце концов успокоился. Мы с Чжао Ляном развязали его и отнесли в кабинку спать. Хотя он ничего не соображал, но лицо у него было горестное, сморщенное, мокрое от слез.

— Ох и тяжко у него на душе… — сказал Чжао Лян.

— А что с ним такое? — спросил я.

— Эх! — Вместо ответа Чжао Лян улегся спать.

Я все ждал его ответа, но он быстро уснул и храпел вовсю. Речные комары набились в кабинку и кусали нещадно, словно иголками кололи. Я никак не мог заснуть, хотя и очень устал, и в конце концов выполз из кабинки.

Луна еще не взошла, и надо мной ярко горели россыпи звезд. На берегу виднелись черные силуэты деревьев, от которых становилось немного страшно. Я заметил силуэт человека — это был Ши Гу. Он долго бродил среди кустов, потом остановился и замер, как каменный истукан. Похоже, он что-то говорил сам себе, а потом запел жалостливую песню, мелодия ее была знакома мне:

Я привез браслет,

Где твоя рука?

Я привез шелка,

А твое тело отдано другому!

Если есть в тебе любовь, выйди, встреть меня,

Я взгляну на тебя и умру со спокойной душой…

III

Не помню, когда начал подниматься туман. На рассвете он, словно толстое покрывало, окутал все вокруг: вполз на берег, поднялся над кустами и деревьями, растекся во все стороны. Первым проснулся Чжао Лян. За ним проснулся и я. Туман заполнил нашу кабинку, обволакивал лица. Мы в упор не видели друг друга.

— Ну и туманище! — сказал Чжао Лян.

— Похоже, дождик накрапывает, — сказал я.

— Это ты? Я думал, это Лаоу.

— Он еще спит.

— А Ши Гу?

— Когда я засыпал, он был еще на берегу, в полночь…

— Ты бы позвал его.

— Не посмел я, он злой…

— Не злой он, сердце у него доброе; когда у него все нормально, он веселый… Мы с ним из одной деревни, я его знаю… — Чжао Лян вылез из кабинки и продолжал: — Н-да, не видать что-то, надо идти искать.

— Я тоже пойду.

— Идем.

Мы умылись водой из реки, поднялись на берег. Это была отлогая насыпь, сверху стояли могучие деревья, а вокруг клубился стального цвета туман. Мы шли на ощупь, ступая по колючей траве, роса на траве замочила ноги. Наверху туман был реже и по цвету бледнее. Но на расстоянии в пять шагов по-прежнему ничего не было видно. Мы стали шарить в траве вокруг, наткнулись на что-то темное и скользкое — это был ствол упавшего дерева.

— Ши Гу, ты где? — позвал Чжао Лян.

Вокруг ни звука, и голос Чжао Ляна потонул в тумане. Неизвестно откуда донесся птичий щебет, словно говоривший: «Хороша жизнь! Хороша жизнь!..»

— А что у него за печаль на сердце? — спросил я.

— У кого?

— У Ши Гу.

— Да уж, в этот год, не знаю почему, многим людям выпало несчастье, каждому свое…

— У него, кажется, проблема с женитьбой?

— Угу. — Чжао Лян понизил голос. — Я скажу тебе, но ты никому не передавай, он не хочет, чтобы другие знали…

— Почему?

— Он человека убить замыслил!

Чжао Лян рассказал мне: Ши Гу и одна девушка из его деревни полюбили друг друга. Звали ту девушку Гайгай^[22], потому что она родилась в тот год, когда проводили земельную реформу. Она не только была хороша собой, но и характер у нее был мягкий, в делах была смышленая, стала старшей женского звена в производственной бригаде. Ши Гу и Гайгай с детства вместе росли, друг с другом крепко сдружились, и, хотя они не поговаривали о женитьбе, все в деревне считали, что они родились друг для друга. Но два года тому назад у Ши Гу умер отец, а слепая мать слегла в постель, у них появилось много долгов. Делать нечего, пришлось Ши Гу пойти в подсобную бригаду коммуны, заняться сплавом леса. Старинная поговорка гласит: хорошая девушка не носит хворост, хороший юноша не сплавляет лес. Но Гайгай ничего не захотела менять в своей жизни, она жалела Ши Гу и верила в него. Она сказала: «Брат Ши Гу, будь спокоен! Твоя мать — моя мать, утром расчешу волосы, вечером омою ноги. Я присмотрю за ней и твоим хозяйством». Ши Гу, как было положено, отработал два года, скопил денег, отдал долги, а еще купил расшитое цветами одеяло и белую подушку. В этом году после праздника весны Ши Гу и Гайгай собирались зарегистрировать свой брак в коммуне, но тут из уезда пришло извещение о том, что Гайгай направляется в «Группу изучения опыта коммуны Дачжай», пришлось ей уезжать. Гайгай сказала тогда: «Брат Ши Гу, я дней через десять или через полмесяца вернусь, тогда и поженимся, ладно?» Ши Гу ответил: «Хорошо, я тоже плот сплавлю, куплю тебе браслет, колечко, кофточку шелковую…» Гайгай спросила: «Надо ли нынче покупки делать?» «Нужно, нужно, — ответил Ши Гу. — Без этого и жизнь нам будет не в радость». «Ну хорошо, — сказала Гайгай. — Я буду каждый день вставать на цыпочки и смотреть, не едешь ли ты». «Где ты будешь стоять? — спросил Ши Гу. «На берегу под ивами», — сказала Гайгай. «Надевай красную^[23] кофту», — сказал Ши Гу. «Почему?» — спросила Гайгай. Ши Гу говорит ей: «Когда я буду возвращаться, издалека смогу тебя увидеть». «Отныне я буду носить только красную кофту, других не надену», — со смехом сказала Гайгай.