— Где вся бригада? — закричал я. — Где Чаншунь? Юэлань?

Какая-то пожилая женщина, глянув на меня, закрыла лицо руками и, плача, поспешила домой.

Так! Значит, то, чего я опасался, все-таки произошло. Мне показалось, будто земля и небо дрогнули, пошли кругом. Кто-то подбежал и рассказал обо всем, что случилось. Никому бы в голову не пришло, что Юэлань может наложить на себя руки. Она казалась такой спокойной и вела себя как обычно. Утром вымыла и перетерла посуду, постирала, подштопала одежду, одела Хайяцзы в новую рубашку, сварила свекрови вкусную кашу из взятого в долг клейкого риса. Придя с работы обедать, Чаншунь не обнаружил ее дома. Бросился на поиски и нашел ее матерчатые туфли на берегу водохранилища…

Труп уже успели вытащить на берег. Худое лицо Юэлань как будто вовсе не изменилось, только в ноздрях темнела застывшая кровь. Чаншунь, в грязи по колени, лежал, обняв тело жены, и рыдал, громко стеная, словно большое раненое животное. Слезы капали на лицо покойной. Потом он стал бить себя кулаком по голове, крича в голос:

— Мать Хайяцзы, не надо мне было трогать тебя! Я ведь в жизни тебя не ударил ни разу, а вот вчера… Ты у меня днем и ночью хлопотала дома и в поле, варила, стирала; утром пойдешь свиньям корм задавать, руки красные от стужи… Как-то захотелось мне ржаных блинов, и ты в жару за семьдесят ли^[18] в родную деревню бегала за ржаной мукой, даже взмокла вся… А как больная лежала, лишнего кусочка съесть не хотела; я говорю — положу тебе в суп яйцо, а ты — нет, мол, деньги нужны будут Хайяцзы на учебу… Это я, я кругом виноват! И так тебя свекровь изводила, а тут еще я ударил! Да не со зла ведь, просто уж очень тяжко стало…

Хайяцзы лежал рядом с отцом и хныкал, теребя материнскую руку:

— Ма, я больше не буду просить учебники! Не буду плакать по ночам, когда ты захочешь спать!

Он вытащил из кармана несколько заляпанных грязью рыбешек и положил их на тело матери:

— Смотри, ма, видишь, я уже научился рыбу ловить, скоро сам соберу деньги на учебники, у тебя больше не буду клянчить! Ма, я зову тебя, зову, а ты все молчишь…

Кое-кто из окружающих вытирал слезы, другие о чем-то с возмущением говорили, глаза их сверкали гневом.

Каркнула ворона на дереве и взлетела, громко хлопая крыльями.

Потом кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся — это был дядя Лю. Держа в одной руке мотыгу, другой он протянул мне сверток с одеждой:

— Держи, это твое? Юэлань сегодня заодно и ее…

Он замолк, глаза его были красными.

Так и есть — моя серая накидка, я забыл ее ночью в доме Чаншуня! Выстирана, сложена, и дырка на плече заштопана так аккуратно, незаметно почти. Я вздрогнул, будто меня стегнули плеткой, в носу засвербило, на глаза навернулись слезы. Судорожно сжимая накидку, я смотрел на штопку, и чудилось мне, будто сквозь нее проступает лицо Юэлань. Да, это ее взгляд — такой добрый, покорный, извиняющийся и в то же время разгневанный.

Я повернулся и пошел прочь.

Но куда идти? Нежно-зеленые нити ив вдоль берега водохранилища похожи были на длинные волосы Юэлань. Пробивавшийся среди камней горный ручей казался потоком ее слез. Мелкий дождь окутал все вокруг молочно-белой пеленой, а мне она напомнила бледное лицо Юэлань. Из-за плотины доносился гул и рокот сбрасываемой воды, и мне слышались в нем стенания и жалобы сотен, тысяч таких, как Юэлань…

Я быстро шагал под дождем, промокший до нитки, забрызганный грязью. Эх, Юэлань, как это я опоздал? Я только начал пробуждаться, а ты уже уснула навеки. Нет, я не собираюсь отказываться от своей доли вины и не смею просить у тебя прощения. Но как все это случилось? Ты ведь была за социализм, и наш Отряд, он тоже за социализм. Но разве то, что довело тебя до гибели, — социализм? Я не могу поверить в это! Как же тогда я стал одним из тех, кто погубил тебя? Что все-таки произошло, Юэлань?

По итогам года я был признан «передовым работником Отряда» и получил большую грамоту.

Смерть Юэлань в Отряде практически не обсуждалась. Лишь однажды, вскоре после происшествия, тощий Ян обратился ко мне: «Что это ты последние дни вроде не в себе? Не дури! Можем ли мы углядеть за всеми такими, как эта Юэлань! Политически неразвита, сама искала смерти — ну и что?»

Но боль в душе у меня не проходила. Перед отъездом из бригады я с бьющимся сердцем вошел в дом Чаншуня, но не застал ни его, ни Хайяцзы.

Потом я вернулся в уездный центр, в прежнее свое учреждение. Однажды я столкнулся с дядей Лю, вызванным на какое-то совещание. Он рассказал, что двоюродный брат Чаншуня подыскал ему новую жену, но почему-то поставил условием, чтобы Хайяцзы был отдан на воспитание в другую семью.

Я вздрогнул:

— А ты знаешь, где живет эта семья?

Дядя Лю назвал адрес.

Через несколько дней я поехал туда, нарочно выбрав время, когда Хайяцзы должен был отсутствовать — боялся напомнить ему о матери. Со мной были подарки — новая рубашка и записная книжка.

Приемные родители Хайяцзы, тоже крестьяне, смотрели на меня во все глаза:

— А вы ему кем приходитесь?

— Не надо об этом спрашивать! — Я помолчал, а потом сказал, сдерживая волнение: — Вы уж, пожалуйста, обращайтесь с ним получше, не обижайте мальчика!

— Ну, это само собой…

— Пусть учится как следует, а закончит среднюю школу — постарается поступить в вуз. Я могу платить за его обучение, — сказал я вдруг, сам не зная почему.

— Да уж насчет платы мы как-нибудь сами… А все-таки кто вы ему?

— Не спрашивайте, не надо… Я буду вас навещать!

Я пошел обратно. Мне было ясно: не в моих силах залечить рану в детской душе Хайяцзы, и «плата за обучение» тут не поможет. Но пробудившаяся совесть часто заставляла меня думать об этом несчастном мальчике. Думал я и о том, что у миллионов трудящихся женщин — опоры социализма в нашей стране — не должно быть такой горькой участи, как у матери Хайяцзы… И каждый раз меня охватывало волнение и я глубоко задумывался обо всем, о чем еще должен был думать и думать…

Перевод В. Сорокина.

Е ВЭЙЛИНЬ

НА РЕКЕ БЕЗ ОРИЕНТИРОВ

I

Никогда не забыть мне то плавание летом 1971 года. Меня тогда направили на учебу в университет, в провинциальный центр, и я мечтал поехать туда на машине или на поезде — ведь мне прежде и ездить-то на них не доводилось. Но денег у меня не было, и пришлось мне по совету дедушки добираться до города на обыкновенном плоту с маленькой кабинкой. Поначалу я, естественно, не очень-то рад был этому, но потом вспомнил попавшую как-то мне в руки книжку, в которой рассказывалось про русского ученого Ломоносова: он в детстве отправился в одной лодке с рыбаками из родных мест в поисках знаний, а потом стал знаменитым на всю Европу человеком. Подумал я про того великого ученого, представил, как он, совсем как я, босой и с котомкой плыл в рыбацкой лодке по реке, и стало мне не так грустно.

И как это вышло, что меня направили на учебу? В народе говорят: не ищи добра, а ищи удачи. Честное слово, произошло все совершенно случайно.

В тот год весна пришла рано; в день пробуждения дракона, ко второму февраля, уже зацвел персик и верба распустилась. Но на пятый день вернулись вдруг заморозки, зарядил мелкий дождичек со снегом, по ночам выпадал иней. Однако к десятому числу погода установилась, дождь со снегом кончился, выглянуло солнышко, и снова потеплело. Воробьи стали весело прыгать в лужах. Подул с юга ветер — мягко, словно тонкий шелк, обвевая лицо. И все заговорили, что пришла настоящая весна.