— А меня, Ронни?

— Нет, Кристина, тебя — никогда, потому что ты слушаешь. Ты всегда будешь слушать меня, Кристина?

Да, всегда-всегда.

В то лето стояла сильная жара, воды не хватало. На нашем заднем дворе водопровод работал с перебоями. По вечерам я чувствовала себя такой липкой от пота, что умоляла мать опять отпустить меня на реку с мальчишками. Ронин обещал научить меня плавать. Но мать и слушать не хотела об этом.

— Можешь поплюхаться у берега, и не больше.

И я бродила на мелководье и перекликалась с мальчишками, которые плавали подальше. Они ныряли, как черепахи, поднимая фонтаны брызг, и исчезали в глубине. Потом на поверхности появились их черные блестящие головы, по лицам струились потоки холодной воды. Они снова и снова уходили в глубину, а я думала: «Эх, если бы только…»

По вечерам мы сидели, распахнув все окна и двери, и ложились спать поздно. Отец обычно садился на верхней ступеньке крыльца и читал вслух газету, мать — у окна, занималась штопкой или вязанием: она никогда не сидела сложа руки.

Кое-что из того, что читал отец, отпечаталось у меня в памяти: рождение Дионнской пятерни, человек, начавший велосипедный бизнес всего лишь с пятью фунтами в кармане и ставший миллионером — прежде его фамилия была Моррис, теперь — Наффилд, труп женщины, обнаруженный в чемодане в камере хранения на каком-то вокзале, сообщение о массовых празднествах по случаю королевского юбилея.

Я знала о юбилее потому, что в городе состоялось несколько праздничных чаепитий, но в Фенвикских Жилищах не было ничего подобного. Миссис Браун, правда, предложила организовать что-нибудь для детей, но отец сказал: «Вы хотите, чтобы потом считали наши кексы с целью проверки нуждаемости?» Помню еще, отец читал о некоем Хоре-Белиша, человеке, имевшем какое-то отношение к фонарным столбам, и смеялся, и еще об одном — его звали Муссо, который напал на бедных абиссинцев. Отец сказал, что мы — следующие на очереди, и в жаркие беспокойные ночи эта мысль часто тревожила меня.

В то лето я неоднократно ходила с отцом Эллисом на Верхний холм на ферму Бертрамов, и миссис Бертрам всегда угощала меня чашкой молока и спрашивала потом: «Вкусно?» И я всегда отвечала: «Да, спасибо». Она почему-то считала, что я голодна, а это никогда не соответствовало действительности. Стоило мне вбежать и выдохнуть: «О, мама, я хочу кушать», как мать отвечала: «Ну что ж, ты знаешь, где лежит нож и где лежит хлеб, а если ты не в состоянии отрезать его сама — тогда извини». Но я хорошо знала, что подобная практика не находила особо широкого применения в Феллбурне или даже в Фенвикских Жилищах, не говоря уж о доме тети Филлис. Когда я была голодна, Сэм и Дон всегда сопровождали меня на кухню, и мы ни разу не уходили с пустыми руками.

Не чашку молока из рук миссис Бертрам предвкушала я, когда мы отправлялись с отцом Эллисом на ферму, а то восхитительное времяпрепровождение, что ожидало меня во время этих прогулок. Общаться с ним так же весело, как с с Ронни или Сэмом. Что же касается Дона, то я даже в самых фантастических мыслях не смогла бы объединить его с моим братом, Сэмом и понятием «веселое времяпрепровождение», хотя он тоже был моим постоянным спутником.

Когда мы взбирались на холмы, отец Эллис давал мне фору в беге, а потом мчался следом до какого-нибудь дерева, или, взяв меня за руку, бежал рядом, или прыгал вместе со мной, и тогда прыжки у меня выходили куда выше, чем когда я прыгала одна, раскинув руки. Иногда во время таких прыжков я даже могла разглядеть за дальними холмами весь город. Время от времени отец Эллис рассказывал какую-нибудь ирландскую шутку, временами то же самое делала я, и мы смеялись долго и громко.

Однажды по какой-то причине я пропустила его, но знала, что он отправился на ферму, поэтому решила встретить его. Солнце клонилось к закату, я стояла на вершине холма и, напрягая зрение, вглядывалась в ослепительный розовато-лиловый свет, пытаясь отыскать его силуэт на фоне темных холмов. Но я ничего не могла различить, а от яркого солнца мои глаза начали слезиться. Но помню, я так и не отвернулась. Я находилась так высоко, что даже скользивший по склонам холма на противоположной стороне реки огненный диск был ниже меня. Солнце казалось мне таким близким, что стоило лишь слегка податься вперед, вытянуть руку — и я смогу вдавить его в расстилавшуюся передо мной долину.

Ослепленная светом, моргая, я наконец отвернулась и у видела в нескольких футах от себя отца Эллиса. Он, стоял и смотрел на меня, и я радостно воскликнула:

— О, здравствуйте, святой отец!

Но он не ответил, а просто взял меня за руку, и мы направились к Фенвикским Жилищам. Мне показалось, что он чем-то расстроен, однако внешне ничего не было заметно А потом он заговорил таким тоном, каким всегда пользовался на исповеди и никогда — во время наших прогулок.

— Кристина, сколько тебе лет?

— Одиннадцать, святой отец. Двадцать шестого апреля мне исполнилось одиннадцать лет. Я родилась в день бракосочетания герцога Йоркского. Для дня рождения — замечательная дата, верно?

Я взглянула на него, и он улыбнулся:

— Лучшей и найти трудно, — а потом продолжил — Но теперь, Кристина, ты взрослая девочка и должна перестать витать в облаках, — он слегка качнул моей рукой. — Надо становиться более практичной. Понимаешь?

— Да, святой отец, — проговорила я, хотя точно не знала, что он имеет в виду.

— Надо помогать матери по дому, потому что ей приходится немало работать.

— О, я помогаю, святой отец. Каждую субботу я чищу все медные принадлежности и печную решетку. Ох уж эта решетка, святой отец! — я улыбнулась ему. — Столько приходится попотеть, чтобы она заблестела.

— Да, я знаю, что ты этим занимаешься, но надо делать больше. Учиться готовить пищу, выполнять всю домашнюю работу, шить и никогда не сидеть без дела.

— Я хорошо шью, святой отец, только не люблю латать.

Он засмеялся.

— Да, конечно, чинить старую одежду тебе не по душе, — потом он остановился и снова посмотрел на меня, лицо его было серьезным. — Но ты запомнишь, что я сейчас сказал, и постараешься сосредоточиться на повседневных обязанностях? — тихо спросил он.

— Да, святой отец.

Я понимала, что он имеет в виду: мне всегда говорили, что я невнимательна, что я должна перестать мечтать. Но я любила мечтать, любила лежать в постели и мысленно улетать из нее. Не то что я не любила мою маленькую комнату и мою кровать или не считала, что наша кухня является лучшей кухней в мире, но я просто хотела куда-нибудь лететь — куда, я и сама не могла объяснить себе. Просто куда-нибудь. Смутное понимание моих желаний пришло ко мне следующей весной.

За жарким летом наступила суровая зима, выпало много снега, дули сильные ветры, были и большие сугробы, и оттепели, и морозы. Все это, казалось, никогда не кончится. Я не очень любила снег, потому что, когда играла в снежки, мои руки даже в перчатках очень мерзли, и еще я ненавидела, когда меня валяли в снегу. Ронни знал это и никогда не толкал меня в снег, и Сэм тоже, хотя, несмотря на невысокий рост, он был сильным мальчиком. Но Дон при каждом удобном случае ставил мне подножку и пытался извалять в снегу. Это часто оканчивалось драками между ним и моим братом.

Однажды схватка вышла особенно ожесточенной, и Сэм гоже участвовал в ней, но не на стороне Дона, а на стороне Ронни, а вечером я слышала, как тетя Филлис задала Сэму взбучку — Дон нажаловался на брата. В эту жестоко холодную зиму я впервые заметила, что мать стала ходить как-то медленнее. Поднимаясь по склону холма, она несколько раз останавливалась, а на вершине садилась передохнуть. Это было довольно странно, потому что она всегда садилась отдыхать лишь вечером. Она никогда не позволяла мне носить сумки с продуктами, заявляя, что они для меня слишком тяжелы — да и вообще постоянно носила их только сама. Но однажды она вернулась домой в сопровождении Сэма. В руках у него был большой мешок из рогожи величиной почти с него самого. Когда Сэм с трудом опустил его на стол, мать посмотрела на него с улыбкой и сказала: