— Спасибо, Сэм.

Ответ Сэма был необычно длинным для него.

— Пожалуйста, тетя Энни, я могу всегда носить для вас сумки, если хотите.

Улыбка матери стала еще шире, она похлопала Сэма по спине и сказала:

— Пойди в кладовку и отрежь себе кусок кекса.

()н резко повернулся, но тут же спохватился и, посмотрев на мою мать, заметил:

— Я не потому нес ваш мешок, тетя Энни.

— Да, да, мой мальчик, я это знаю. Иди и не будь таким обидчивым.

Наступило Рождество, но на этот раз оно прошло, пожалуй, не так весело, как всегда. Минула еще целая вечность, и вот однажды утром я обнаружила, что пришла весна. Солнце светило ярко и безудержно; я побежала на опушку леса и сквозь деревья увидела чудесную картину: снега не было уже несколько недель, но у корней сверкало что-то похожее на снежинки. Насколько хватало глаз, везде блестели эти капельки безупречной белизны, и каждая была не только отделена от другой, но и разделилась на части внутри самой себя. Каждая частичка сверкала. Я сделала большой глоток воздуха. Мне хотелось поделиться этим волшебством с кем-нибудь, кто тоже в нем нуждался. А кому это было нужно сейчас больше, чем моей уставшей матери? И я бросилась по улице к дому, влетела в кухню. Мама как раз сняла с огня большую черную сковороду. Прильнув к ее фартуку, я закричала:

— Мама, пойдем в лес, посмотришь что-то очень красивое. Там шел снег!

Она быстро повернулась и посмотрела на меня удивленно и почти встревоженно. Потом отрывисто проговорила:

— Не говори глупостей, дочка, снега не было уже много недель.

Я засмеялась и ответила:

— Был снег, мама.

Из подсобки вышел отец, ворот его рубашки был завернут внутрь, щеки в мыле — он собирался бриться. На миг он вгляделся в мое лицо, а потом сказал матери:

— Иди, иди, дорогая. Оставь свою сковородку, я присмотрю.

Пена на его щеках казалась белой бородой, отец словно постарел за ночь. Забрав у матери сковородку, он шепнул мне:

— Продолжай в том же духе, — потом, толкнув мать локтем, добавил — Иди же.

Она с досадой взглянула на него.

— Да ладно тебе, — произнесла она, разглаживая фартук, и щелкнула языком.

Ее поведение не охладило мой пыл, и когда мы шли по улице, я пританцовывала от радости. На опушке леса я остановилась на том же месте, откуда открывался вид на этот удивительный пейзаж. Мать подошла, встала рядом и стала смотреть, куда я указывала. Ее рука бережно обняла меня за плечи.

Мать прижала меня к себе, и так мы стояли, очарованные этой сверкающей россыпью подснежников.

— Как будто они радуются, что появились на белый свет, правда, мама?

Она крепко обняла меня.

— Да, дорогая, они рады, что зима позади, — проговорила мать. Потом, к моему удивлению, она не повернула домой, а молча направилась в лес, все так же обнимая меня.

В какой-то момент она повернулась и посмотрела назад, и я тоже повернулась, не понимая, что она хочет увидеть. Потом мать совершила нечто странное — опустилась ни корточки, как отец, и, взяв меня за плечи, пристально посмотрела мне в лицо, ее глаза как будто искали что-то в нем — словно по нему прыгала блоха. Сжав его своими большими, с грубой кожей руками, она тихо воскликнула:

— О, дитя мое, — потом она сказала что-то, удивившее меня еще больше, чем ее поступок. И все же я отчасти поняла, что она имела в виду. — Оставайся такой всю свою жизнь, дорогая, — а потом добавила, опровергая все то, что я обычно слышала от нее каждый день — Никогда не меняйся. Постарайся быть такой всегда.

Эти слова прозвучали весьма странно, потому что она вечно говорила мне: «Перестань витать в облаках» или «Будь же повнимательней». И разве не говорил мне то же само отец Эллис? А теперь она просила, чтобы я никогда не менялась.

Слезы катились по покрасневшим щекам матери, падали на траву, и я тоже заплакала. Но это был тихий, спокойный плач. Потом, быстро поднявшись, мать вытерла фартуком мое лицо, затем — свое, вскинула голову и засмеялись:

— Ох! Как там моя сковорода? Отец, конечно, все испортит. Пойдем.

И она взяла меня за руку. Мы не спеша пошли из леса.

С каждым днем становилось все теплее, и настроение у меня было замечательным. Но как-то раз мы шли с Сисси Кемпбелл; она уже окончила школу и работала в «Брайтуэйте», большом бакалейном магазине на Хай-стрит, услугами которого пользовалась основная часть жителей города, что позволяло Сисси бахвалиться и важничать. Когда мы миновали мост, знакомые мужчины поприветствовали меня и я ответила им «Привет», назвав их по имени, и тогда Сисси проговорила:

— Я должна тебе что-то сказать, — она приблизила свое лицо к моему, и ее голос опустился до шепота — Помнишь прошлую субботу, после обеда?

Я не помнила ничего особенного насчет той субботы, но кивнула и ответила:

— Да.

Сисси еще более тихим голосом продолжала:

— Так знаешь, что тогда случилось? Ты не поверишь: я шла через Верхний Холм и еще не достигла вершины — так вот возле кустов, там, где можно срезать путь, пойти по тропе напрямик…

Я снова кивнула.

— Ну вот, я встретила отца Эллиса, и знаешь что?

Я покачала головой, после чего последовала длинная пауза, и потом Сисси объявила:

— Он попытался поцеловать меня.

Я остановилась как вкопанная, глаза у меня полезли на лоб, а уголки губ поползли вниз и даже уши как будто вытянулись.

— Ты мне не веришь?

— Не верю, — я отпрянула от нее, словно передо мной стоял сам дьявол. — Ты злая. Священники не целуют людей… девушек. Эх ты, Сисси Кемпбелл!

— Говорю тебе, поцеловал. И я убежала.

— Ты лжешь, и я расскажу об этом матери. Он… он святой человек. Мой отец говорит, что он лучший священник в мире.

— Ты обещала ничего никому не говорить.

— Не обещала.

— Обещала, — она угрожающе надвинулась на меня. — Если ты посмеешь сказать своей матери, знаешь, что я сделаю?

Я попятилась, не отрывая от нее глаз.

— Я расскажу твоей матери, чем вы с Доном занимались на берегу реки.

— С Д…Д…Доном… — выдавила я, чувствуя, как страх, подобно гусенице, ползет по моему телу, тело начинает вибрировать при воспоминании о том давнем случае. — Я никогда ничем с Доном не занималась — никогда.

— Нет, занималась, он мне говорил. И я расскажу не только твоей матери, но и пойду к отцу Говарду. И если я ему расскажу все, что передал мне Дон Даулинг, мало тебе не покажется, вот так-то!

Те неприятности, которые я могла бы схлопотать из-за Дона, были достаточной гарантией безопасности Сисси, но, наблюдая за тем, как она, виляя задом, поднималась по склону холма, я думала не столько о том, что он мог наговорить ей, сколько об отце Эллисе, и в моем мозгу стучало: «Он этого не делал, он никогда бы так не поступил».

В следующее воскресенье рано утром отец зашел в мою комнату и прошептал:

— Я иду к мессе. Мать полежит сегодня подольше, она себя не очень хорошо чувствует. Ты не хотела бы встать и заняться завтраком?

Я встала и спустилась в комнату, где спали мои родители.

Мать сидела на кровати. Увидев меня, она ласково улыбнулась.

— Тебе плохо, мама?

— Нет, — ответила она. — Вчера вечером я выпила лекарства,

и теперь у меня только живот болит.

— О, — с облегчением выдохнула я, — от эпсомской соли[3] у меня тоже всегда болел живот.

Одевшись, я накрыла стол для завтрака, приготовила на ужин овощи. После того как отец вернулся из церкви и завтрак был окончен, я вымыла посуду и прибрала в кухне. Поэтому к детской мессе, которая проходила в десять часов, я опоздала и пошла к одиннадцати.

В это время церковь выглядела по-другому, потому что она была полна взрослых; все мужчины стояли в задних рядах, хотя впереди и были еще свободные места. Я сидела за колонной и могла видеть отца Говарда, лишь вытянув шею.

— Распущенность! — ни с того ни с сего заорал он на прихожан, и служба началась. Воцарилась такая тишина, что было слышно дыхание. Сначала я ничего не понимала, но потом он заговорил о девушках и женщинах нашего прихода.