— О, Сэм! — смогла лишь вымолвить я.

— Ему следует обратиться к доктору — одному из этих психиатров. Надо было сделать это много лет назад. Ошибка нашей матери… О нет, не совсем, — Сэм покачал головой так, словно устал от ее тяжести. — Я должен сказать тебе это сейчас, Кристина. Держал все в себе много лет, но теперь, поскольку ты знаешь, что я пытался сделать, я уж лучше расскажу, — он отвел глаза, и его взгляд остановился на моей руке, лежавшей на его плече. Потом очень тихо произнес — Стинкер… это Дон утопил Стинкера в том мешке.

В желудке у меня что-то перевернулось, а подбородок опустился на грудь. Я ждала.

— Кролик тогда в лесу — тоже его рук дело. И еще многое, о чем ты не знаешь, о птицах и тому подобном. А когда в первый раз пропал Стинкер — это он спрятал его. Знаешь, почему я боюсь темноты? — все так же тихо спросил он.

Я не могла говорить.

— Когда мать уходила, он засовывал меня в низ буфета и через дырки для воздуха тыкал в меня палками. Знаешь, откуда у меня эта отметина? — он похлопал себя по щеке, на которой осталось крупное светлое пятно.

Я все еще была не в состоянии произнести ни слова, и Сэм продолжал:

— Это от стального вертела, который он сунул через дырку. Мне было тогда года четыре. У него была и еще одна милая шутка. После стирки мать выливала из бака воду, но бак все еще оставался горячим. Дон усаживал меня туда и закрывал крышкой. Однажды отец застал его за этим занятием и выпорол. И они с матерью поругались. Мать сказала, что Дон просто «играет». После таких игр ожоги на моих руках и ногах не проходили неделями. Говорю тебе, Кристина, он ненормальный.

— Но, Сэм, — начала я. Мое дыхание было затрудненным, словно я только что взбежала на холм. — Но, Сэм, если бы он умер, это было бы на твоей совести всю оставшуюся жизнь.

— Да, я понимаю. Когда я узнал, что ему удалось все-таки выбраться из шахты, я почувствовал такое облегчение, что пошел в церковь, — он опять уставился в пол. — Там был отец Эллис, и я признался ему на исповеди. Он ничего не мог сказать, и я знаю, что и ты тоже никогда не проговоришься, а в разговоре с любым другим я буду все отрицать.

— О, Сэм, — я обняла его, словно он был маленьким мальчиком, и попыталась потрепать его по голове, но, к моему удивлению, он оттолкнул меня, встал и подошел к камину.

— А что, если он попытается отомстить тебе?

— Не попытается — теперь, когда ты все знаешь. У него есть способы и получше, чем мордобой. Несмотря на то, что он такой здоровый и мускулистый, он на самом деле боится вступать в драку — я знаю.

— Почему ты не попросишь, чтобы тебя куда-нибудь перевели, Сэм?

Он взял свою шапку и направился к двери.

— Нет, это плохая мысль. Я живу здесь и останусь здесь. До встречи.

Он вышел. Я видела, как он пересек двор, услышала звук открываемой двери, но так и не уловила, чтобы кто-то заговорил в их доме на повышенных тонах.

Невидящими глазами я смотрела на обстановку комнаты: перед моим мысленным взором вновь был тот кролик, и птица, и Стинкер в мешке.

— Святая Мария! — я подошла к туалетному столику, где стояла шкатулка с четками, к которым я не прикасалась уже целый месяц, достала их и, опустившись на колени рядом с диваном, начала молиться — Славлю тебя, милосердная Дева, и Господа нашего с тобою. Благословенна будь среди женщин… — я заплакала. Констанция, бродившая по гостиной, пришла ко мне и тоже расплакалась.

Я поднялась с коленей, взяла ее на руки, и когда вернулся отец, он застал нас обеих в слезах.

— Ради всего святого, скажите, в чем дело? — спросил он. — Ни в чем, — ответила я. — Просто мне немного грустно. — Что ж, с кем не бывает, — заметил он. — А я только что такое услышал… Люди говорят, что Сэм пытался спасти собственную шкуру и бросил Дона. На него это не похоже, верно? Сэм не такой. Я просто не поверил этому — так и сказал им: вранье все это. А ты бы поверила?

— Нет, — произнесла я. — Никогда. Что там говорить, это такое ужасное обвинение. Люди злые.

Да, люди злые, подумала я. Боже, какие злые — и, как ни странно, они вроде и не страдают от этого. Страдают другие — за них и из-за них. Вопрос был глубоким, очень глубоким, а я не могла даже коснуться его хотя бы поверхностно, не говоря уже о том, чтобы получить на него ответ: когда я пыталась докопаться до сути какой-либо проблемы, у меня начиналось лишь головокружение, и в такие минуты я казалась себе сущей идиоткой, белокурой идиоткой, которая не могла заставить себя думать о важных вещах — лишь о пустяках.

Как-то в конце марта тысяча девятьсот сорок четвертого года, в понедельник утром, когда я занималась стиркой, нас навестил отец Эллис. За ним вновь закрепили этот район, но он уже не заходил к нам каждую неделю, как в то время, когда была жива моя мать. Те отношения, которые существовали между нами до рождения ребенка, не вернулись: сама Констанция всегда напоминала о том происшествии на берегу реки, и я думаю, ни одна наша встреча больше не проходила без тех неприятных воспоминаний. И они всегда бросали меня в краску. Я по-прежнему ходила к нему на исповедь, но чувствовала, что не могу быть с ним откровенной как прежде, потому что была не в состоянии поведать о своих мыслях и плотских желаниях — ведь они были и грешными. Вот почему я стала реже причащаться. По этой причине отец Эллис и зашел к нам в то утро: ему хотелось знать, почему в последнее время он редко встречает меня у алтаря. Я начала оправдываться, мол, все дело в том, что отец ходит на шахту в разные смены, и мне не с кем оставить Констанцию, но так и не назвала истинную причину.

— Ну, а тетя Филлис? — спросил он. — Разве она не могла бы присмотреть за ребенком часок-другой?

Меня ужасала сама мысль о том, что моя дочь будет общаться с Доном, но я не могла сказать об этом священнику. Тем более что Констанции Дон нравился. Если она играла на улице и видела, что он приближается к дому, то, прежде чем я успевала задержать ее, бежала к нему с криком «Дядя Дон! Дядя Дон!». У него всегда находился для нее какой-то подарок, большой или маленький, и я ничего не могла с этим поделать. После того как Сэм открыл мне всю ужасную правду, я объявила, что частые подарки портят ребенка, а потому Констанция будет получать их только в дни рождения и на Рождество. Однако тетя Филлис, подрывая мой авторитет, поддержала Дона.

— Пусть дарит — это все такие мелочи.

Она была странной женщиной, и если бы я позволила ей относиться к Констанции так, как она относилась к Дону, когда тот был ребенком, она бы испортила мою дочь своей сумасбродной любовью — с Доном это происходило до сих пор.

Когда священник, стоя на ступеньках крыльца, прощался со мной, что-то напомнило мне в нем прежнего отца Эллиса.

— Ты все еще не можешь забыть мать, Кристина? — мягко спросил он.

— Да, святой отец. Иногда я по-прежнему чувствую ее присутствие в доме. Честно говоря, я до сих пор не могу поверить, что зайду в кухню, а ее там не будет.

— Да, понимаю, — кивнул отец Эллис. — Она была доброй женщиной и очень любила тебя.

«И прожила бы немного дольше, если бы не потрясение от твоего поступка» — как бы подразумевал он, тем самым возвращая меня в прошлое.

— До свидания, Кристина… до свидания, Констанция.

— До свидания, святой отец.

Он потрепал девочку по голове так, как потрепал бы любого ребенка. С тех пор как он впервые увидел ее во время крещения, он не проявлял к Констанции особого интереса. Мне кажется, он решил больше не подвергать свои чувства испытаниям, проявляя бульшую симпатию к какому-либо ребенку. Возможно, отец Эллис понял, что поступил неправильно, как-то выделив меня изо всех, и посчитал, что согрешил. Для священника все дети должны быть равны — когда они грешат, они грешат только перед Богом.

Визит священника привел меня в уныние, окрасив в безрадостные тона и само утро. Все валилось из рук, шло наперекосяк, а тут еще Констанция начала жаловаться, что у нее болит зуб. Когда я уже заканчивала стирку, в дом торопливо вошел отец.