Прошло три дня, но Стинкер так и не вернулся. Во вторник после обеда к нам домой пришел какой-то мужчина и спросил, где отец. Я сказала, что он на участке. Час спустя отец медленно вошел в подсобку, на его лбу ясно проступили синие отметины, оставленные углем. Он потрепал меня по плечу и безо всякого вступления произнес:

— Твой пес погиб.

— О, папа, нет! — опустившись на стул, я шепотом спросила — Где? — потом добавила — Как?

Тыльной стороной руки он провел по губам и ответил:

— Он утонул, девочка.

— Этого не может быть, папа, — возразила я, снова поднимаясь. — Он хорошо плавал, он не мог утонуть.

Отец набрал в легкие побольше воздуха, потом медленно выдохнул:

— Его утопили в мешке, наполненном кирпичами, родная.

Я закрыла глаза, прижала веки ладонями, но так и не смогла стереть эту картину: Стинкер в мешке, наполненном кирпичами. Отец продолжал что-то говорить, его гневный голос становился все громче, но я ловила его слова только урывками.

— …эта свинья мне заплатит. Я до самой смерти не успокоюсь, но узнаю, кто это сделал, ей-богу! Клянусь!

О, Стинкер! Бедный Стинкер, с лохматой шерстью, теплым языком и смеющимися глазами. О, Стинкер!

Позднее я узнала, что человек, который приходил к нам в дом, видел, как какой-то мужчина бросил в реку мешок, но поскольку он находился на довольно большом расстоянии, то так и не мог сказать, кто это был. Он только сообщил, что тот был очень высокого роста. Я немедленно вспомнила о Фитти Гунторпе, но, когда сказала об этом отцу, он ответил:

— Да, я думал об этом и все такое и ходил туда, но Фитти был эвакуирован месяц назад.

Я была глубоко поражена не только смертью Стинкера, но и тем, как он погиб, и плакала много дней подряд, но потом отец, глядя на мое бледное лицо, твердо сказал:

— Послушай, дочка, он умер, и его не вернешь, а у тебя ребенок, так что принимайся за работу.

Он говорил с матерью Констанции, но я не чувствовала себя матерью — я ощущала себя очень юной девочкой, которая потеряла свою собаку. Но Стинкер был не просто псом, он был кем-то, кому во мраке ночи я могла поверять свои мысли, свою боль.

Все время, что я носила ребенка, я была в некоторой мере избавлена от домогательств и со стороны Ронни, и со стороны Дона, но теперь вновь чувствовала давление — тяжелое и угрожающее. Брат проявлял заботу, за которую мог в любую минуту просить вознаграждения или, скорее, умолять о нем, потому что я незаметно переступила некую черту. Я больше не была девственницей, уже не могло быть и речи о том, что меня изнасиловал собственный брат. Что касается Дона, то он хитро и коварно проникал в мою жизнь через стену, разделявшую наши дома. По нескольку часов кряду он пел и играл на гитаре, причем повторяя много раз одну и ту же песню. А каждую третью неделю, когда он работал в дневную смену, обычно около двенадцати ночи или в любое другое время, когда он заявлялся домой, он начинал потихоньку стучать в стену. Стук мог продолжаться от десяти минут до часа — чем более пьян был Дон, тем меньше времени он предавался этому занятию. И я начала ждать стука, потому что никогда не могла заснуть прежде, чем он прекращался. Мои нервы сдали весьма быстро, и временами это тихое «тук-тук» отдавалось в моем мозгу ударами молота по жестяному листу, и я чувствовала, что если я не закричу сейчас через стену на Дона, то сойду с ума.

Так что я имела все основания попросить отца сменить комнату, но сомневалась, что он поверит мне — скорее всего он решил бы, что я не в себе. Я даже не могла привести в качестве аргумента Констанцию, потому что она прекрасно спала в любой из комнат и плакала, лишь когда была голодна. Да и в этом случае мне стоило лишь взять ее из кроватки, стоявшей между стеной и моей кроватью, как она успокаивалась.

Итак, теперь я вернулась к исходной точке: с одной стороны Дон, с другой — Ронни, с той лишь разницей, что они были уже не мальчишками, а мужчинами. Пожалуй, в тот момент я больше боялась Ронни, и как-то в пятницу вечером этот страх вырвался наружу. Положив на стол деньги, которые он отдавал на питание, Ронни подтолкнул ко мне три фунта.

— Купи себе что-нибудь.

Я посмотрела на него и, пораженная блеском его глаз — мягким, умоляющим, от которого у меня все перевернулось внутри, отвела взгляд. Не прикоснувшись к деньгам, я сказала:

— Спасибо, мне ничего не нужно.

— Не глупи, — проговорил Ронни. — Ты перестала следить за собой, а так нельзя. Купи себе платье или еще что-нибудь, — он взял деньги и переложил их на камин.

Но я так и не притронулась к ним. Потом пришел отец.

— Чьи это деньги? — поинтересовался он.

— Ронни, — ответила я, но вдаваться в подробности не стала.

На следующее утро деньги исчезли, а я отправилась в город, купила крепкий засов и после обеда установила его на двери моей спальни.

В марте тысяча девятьсот сорок второго, вечером того самого дня, когда Констанции исполнилось два года, Феллбурн подвергся самой сильной из всех бомбардировок. Я была в доме одна, отец и Ронни работали в ночную смену. С первым звуком сирены я собрала заранее приготовленные вещи и, держа на руках дочь, поспешила через дорогу. Отец поставил в убежище три койки, маленькую плиту, работавшую на масле, соорудил из ящиков буфет, так что для человека, обладающего здоровым сном, оно было неплохой альтернативой спальне.

Я только уложила Констанцию, как из-за двери, через проход, заполненный мешками с песком, послышался голос Сэма:

— Ты здесь, Кристина?

Я открыла дверь, и он вошел, как обычно пытаясь изобрести предлог, чтобы скрыть свое беспокойство за нас:

— Наше убежище просто как морг. Ненавижу сидеть там один, а мать я так и не приучил пользоваться им. Странно, правда: она так боится налетов, но не желает укрываться в убежище. Но сначала-то она ходила туда, вот что непонятно.

Я кивнула и сказала:

— Может быть, она просто мудро рассуждает. Если человеку суждено погибнуть, он все равно погибнет — в убежище или нет.

Сэм медленно повернул голову и взглянул на меня в свете фонаря-«молнии», потом так же медленно посмотрел на Констанцию и в тысячный раз повторил:

— Ей-богу, она красавица, Кристина.

В этот самый момент земля содрогнулась, мы оба упали на колени и прикрыли своими телами девочку. Какое-то время я чувствовала вибрацию, которая, казалось, проникала через мое тело, а Сэм, чье лицо было совсем близко от моего, улыбнулся и проговорил:

— Н-да! Чуток ближе — и нам бы пообдирало кожу с носов, — потом добавил — Смотри-ка, она все равно спит.

Раздался еще один глухой удар, на этот раз дальше, а через несколько секунд третий, уже довольно приглушенный.

— Они стараются разбомбить аэродром, — заметил Сэм. — И какого черта здесь понадобилось строить аэродром? Возле жилых домов этого никогда не следует делать.

Я улыбнулась ему и шепотом, словно боялась заговорить обычным голосом, произнесла:

— Но, мне кажется, тебе нравилась военная авиация. Ты же вроде хотел когда-то идти в летчики?

— Мне нравится военная авиация, но не этот аэродром. Он находится слишком близко, чтобы внушать мне симпатию. Как бы там ни было, когда я стану летчиком, они узнают мое мнение, потому что я пойду прямиком к маршалу авиации и скажу все, что я думаю, — и Сэм с помощью большого и указательного пальцев продемонстрировал, каким большим будет это «все». — Уж я скажу ему пару ласковых слов — не забудет, пока меня не кокнут.

Сэм не только говорил смешные вещи, но и делал это с невозмутимым видом, всегда прибегая к подобному способу, чтобы отвлечь меня от тревожных мыслей. Ему снова удалось добиться своего: я опустила голову на край кровати и засмеялась.

— Дурачок ты, Сэм, — проговорила я. Глядя на Констанцию, он не ответил, но на его губах играла довольная улыбка. Потом он встал и объявил: — Пойду посмотрю, стоит ли еще наша улица.

Я знала, что он хочет взглянуть, в порядке ли его мать.