Война продолжалась уже полгода, люди перестали спать каждую ночь в бомбоубежищах, а самым популярным хитом сезона стала песня «Наше белье будет сушиться на линии Зигфрида»[7]. Однажды ночью, часа в четыре, отец пришел ко мне в комнату и сказал, что матери плохо и он идет за доктором. К девяти утра она была в больнице, а три дня спустя скончалась. Ее последними словами были: «Кристина, моя Кристина. О, дорогая, дорогая». Мир продолжал воевать, но наш дом стоял теперь как бы особняком и напоминал покинутую планету. Комнаты казались более просторными и совершенно пустыми, а отец за какую-то неделю превратился в старика. Теперь уже не он был моей опорой, а я — его. Я не могла поверить, что матери больше нет, и беспрестанно плакала много дней, но отец не плакал. Беспокоясь о его состоянии, я в какой-то степени забывала, по крайней мере на время, о собственных стрaxax — страхе родов, страхе боли, которая разорвет меня на части, — так описала мне процесс тетя Филлис.

Отец снова работал, и они вместе с Ронни ходили на шахту в одну смену. На долгие часы я оставалась в доме одна, и временами мне было так одиноко, что я хотела присоединиться к матери. Я выходила из дома только по необходимости, подгадывая возвращение Ронни, чтобы как можно меньше страдать от его молчаливого осуждения.

Чем меньше у меня было времени, тем меньше меня заботило, о чем злословят и из-за чего скандалят зачастившие к Филлис миссис Кемпбелл и мисс Спайерс.

Я так располнела, что старалась никому не показываться на глазa. Во мне не было гордости, и я не могла ходить по улице с вызывающе поднятой головой, а мой смех, который мог бы поддержать меня или по крайней мере скрыть то, что я чувствовала на самом деле, умер. Не испытывая ни малейшего желания прихорашиваться перед каждым походом, я отправлялась в город сделать кое-какие покупки в бакалейном магазине. И в один из таких визитов столкнулась с Молли. Она наверняка знала, что случилось со мной, иначе сделала бы замечание по поводу моей округлой фигуры. Похоже, она обрадовалась, даже очень обрадовалась этой встрече, потому что пригласила меня как-нибудь зайти и выпить чашку чая. Она сказала, что работает на фабрике военного снаряжения, и добавила:

— Можешь себе представить — у меня теперь своя квартира, две комнаты с кухней, ей-богу! Сам черт мне не брат, — она схватила меня за руку. — Приходи, Кристина, хорошо? Гордон-стрит, 21-Б.

Я улыбнулась и пообещала зайти. По-видимому, Молли неловко чувствовала себя со мной, потому что ни разу не ругнулась.

Пришло Рождество, но праздник лишь усилил кошмар моего существования — я тосковала по матери еще больше, чем сразу после того, как она умерла. Что же касается отца, его печаль и одиночество были такими, что каждый раз, когда я смотрела на него, мне хотелось плакать. Что чувствовал Ронни, я не знала: как всегда, в последнее время он молчал.

К концу марта мое тело так разбухло, что мне стало тошно смотреть на себя. Только когда у женщины есть муж и она носит в своей утробе что-то, предназначенное ему, ее раздутый живот и растянувшуюся кожу можно еще посчитать красивыми, но когда то, что находится у тебя внутри, нельзя назвать «нашим» и оно остается только твоим, найти в подобном состоянии нечто привлекательное невозможно.

Как-то в пятницу в конце марта, в восемь часов вечера, когда над городом завыла сирена воздушной тревоги, резкая боль пронизала мое тело. Я стояла возле шкафа, собираясь надеть пальто и отправиться в бомбоубежище, и застыла на месте — с выдвинутой вперед ногой, вытянутой рукой и открытым ртом. Дыхание перехватило. Когда мне удалось добраться до стула, я подумала: вот оно. Я была в доме одна, и мне стало жутко — тетя Филлис наверняка уже находилась в убежище. Но как раз в этот момент я услышала чьи-то торопливые шаги на заднем дворе. Наверное, отец, решила я, не спуская глаз с двери. Это был Ронни. Какое-то мгновение он изумленно смотрел на меня; я пыталась говорить, хотела сказать ему, чтобы он пошел и позвал тетю Филлис, но боль вновь пронзила меня. Ронни взял меня за руки и заговорил, но теперь мягко:

— Давай ложись. О Боже мой! Ты в таком состоянии. О, Кристина!

Я вдруг поняла, что он плачет, и часть моего естества, не охваченная болью, ужаснулась и закричала: «Нет!» Нет! Я не хочу, чтобы он жалел меня, потому что, если это было так, его домогательства начались бы вновь. Помню, я оттолкнула его, поднялась и в промежутке между двумя судорожными вздохами проговорила:

— Пойди приведи тетю Филлис.

Меня удивило то, что брат немедленно, как послушный ребенок, выбежал из кухни и бросился через парадную дверь — это был кратчайший путь до бомбоубежища.

Через восемнадцать часов родился мой ребенок, и насчет боли тетя Филлис оказалась права. Девочка была похожа на Мартина, и я отнеслась к ней равнодушно.

На следующий вечер Дон Даулинг пришел домой вдрызг пьяный, пел и кричал в их гостиной, а поскольку я лежала в кровати отца в нашей гостиной, то слышала все так отчетливо, словно Дон находился рядом. Когда тетя Филлис пришла проведать меня, она никак не прокомментировала поведение своего сына, а я была слишком слаба и ошеломлена, чтобы обратить внимание на ее столь странное поведение, — это ужасное, наполненное болью существование и стало называться для меня жизнью. Но когда вечером пришла медсестра, то забарабанила по стене и закричала:

— Если вы не прекратите этот шум, я позову полицейского!

Тетя Филлис, которая была в тот момент у нас, отправилась к себе, и шум прекратился. До меня как-то не сразу дошло, что она могла вмешаться и раньше.

Первого июня тысяча девятьсот сорокового года теплым, мягким и солнечным днем по радио сообщили о падении Дюнкерка. Посушить белье на линии Зигфрида так и не удалось. Я стояла в подсобке и мыла посуду после ужина.

Во дворе в коляске лежала Констанция. Честно говоря, я и сама точно не знала, почему назвала дочь именно так. Может быть, потому, что хотела выразить таким образом свои чувства к ее отцу — неизменные, вечно неизменные[8], и вместе с этой любовью ежедневно росла другая любовь — к ребенку, которого я прежде не хотела. Я брала дочь на руки, кормила ее и сознавала, что теперь частица меня находится в ней. Она вернула в наш дом чувство семьи, она — я знала это — облегчила страдания отца: его любовь к Констанции была так же глубока, если не глубже, как и ко мне.

Ронни мало обращал внимания на девочку. Он, бывало, мельком взглядывал на нее, но никогда не говорил с ней, не прибегал к помощи детского лепетания, как отец; как ни странно, я тоже не могла заставить себя «агукать» с нею. Когда брат снова начал оказывать мне знаки внимания, тревога опять охватила меня. Ронни был весь прощение и внимание, и именно это внимание вернуло меня к жизни больше, чем что-либо другое, потому что пробудило во мне старые страхи. Я снова спала в своей комнате наверху, опасаясь каждую ночь нового визита… «Так, просто поговорить».

Когда я закончила мыть посуду, во дворе появился Сэм. Он постоял у коляски Констанции, сделал ей «козу», потом повернулся и, глядя на меня через окно, улыбнулся.

— Ей-богу, она красавица, Кристина, — заявил он, подойдя к окну.

Я улыбнулась, но ничего не сказала: Сэму слова были не нужны.

— Где Стинкер? — спросил он. — Прогуляюсь с ним на холмы.

— С утра не видела его, Сэм, — ответила я. — Он уже должен был прибежать поесть, никогда так не опаздывал.

Мне уже никогда было не суждено увидеть своего пса. За весь день он так и не появился, и отец, как когда-то, вновь отправился искать его на холмы. В воскресенье, припомнив, что в предыдущий раз Дон нашел Стинкера на конюшнях, отец пошел туда. Но там не оказалось ни малейших следов пребывания собаки, и никто не видел, чтобы дети играли с незнакомым псом.

Я заплакала.

— Ну-ну, успокойся, девочка, — проговорил отец. — Ты же знаешь, какие они, эти собаки. Просто он пустился в загул. Придет дня через три, усталый и голодный. Зверь он и есть зверь.