Я открыла дверь, и Сэм, худой, но широкоплечий, легко выбрался наружу. «Что бы я делала без него три последних года», — подумала я уже в который раз. Сэму недавно исполнилось семнадцать, но он казался намного старше и мудрее. Одно я знала наверняка: из тех, кто окружал меня, он понимал меня лучше всех, даже лучше отца — понимание Сэма рождалось не из печали, как у отца, и в нем не было ни капли осуждения. Я уверена, что если бы не Сэм, что-то внутри у меня, такое довольно некрепкое — назовите это нервами из-за отсутствия более точного определения, лопнуло бы под постоянным давлением Дона, тайно преследовавшего меня, и Ронни, коварно пытавшегося проникнуть ко мне в душу.

Брат поставил теперь меня в такое положение, что я не могла больше злиться на него, всерьез или притворно, — уж больно он был добрым и терпеливым… ну прямо ужасно терпеливым. Как раз это его терпение и делало мои нервы похожими на оборванные, разлохматившиеся бечевки. Не угроза авианалетов и бомбежек, не новая форма пытки, к которой прибегнул Дон Даулинг, — именно Ронни и его неуемная страсть могли доконать меня, разрушить если не морально, то как-нибудь по-другому, не менее основательно, если подобное положение дел сохранилось бы надолго.

Отец пребывал в блаженном неведении и ежедневно добавлял мне проблем, предлагая что-нибудь вроде: «Давай-ка, девочка, прогуляйся в кино с Ронни. Констанция может побыть и со мной. Ты о ней слишком печешься» или: «Пусть Ронни походит с тобой по магазинам, будет носить покупки».

Однажды, улучив момент, когда отец был один, я заявила ему:

— Папа, я хочу ходить одна, мне не нужно, чтобы рядом был Ронни или еще кто-нибудь.

— Хорошо, дочка, пусть будет по-твоему, — ответил он, но в глазах его появилось тревожное выражение.

Я понимала его состояние: повсюду было полно военных летчиков, каждый день мимо нашего дома проезжали грузовики, заполненные военными в синей форме. Я хотела сказать ему: «Отец, они интересуют меня не больше, чем старик Паттерсон, что живет по соседству», но знала, что он не поверит. Мне было девятнадцать лет, материнство помогло мне избавиться от подросткового жирка, и теперь моя фигура вызывала одобрительный свист с грузовиков и неоднократные попытки военных познакомиться со мной. Правда, в «ухажеры» набивались всегда новички, потому что все в городе уже знали, что я — мать-одиночка, и это неким причудливым образом оберегало меня от домогательств по крайней мере днем. Я никогда не выходила из дома с наступлением темноты, поскольку, как грубовато заявила тетя Филлис, летчиков было в городе по вечерам, словно личинок на куске мяса.

Иногда, лежа по ночам без сна, я спрашивала себя, неужели я действительно такая круглая дура, если так и не могу забыть Мартина. Если бы только я могла выбросить его из головы, то, возможно, встретила бы какого-нибудь человека, который принял бы Констанцию и женился бы на мне. При этой мысли я всегда начинала беспокойно ворочаться в постели. Все кончалось тем, что, зарывшись лицом в подушку, в клубах разноцветного тумана я видела лицо Мартина. Страстное желание охватывало меня и поднималось, поднималось до тех пор, пока я, будучи не в силах совладать с ним, не вставала и не начинала ходить по своей крошечной комнатушке. Иногда же я просиживала у окна по нескольку часов кряду, размышляя, куда он мог деться, служит ли он в сухопутных войсках, или во флоте, или в военно-воздушных силах, не ранен ли он. Я никогда не думала о том, что его могли убить, потому что мои чувства подсказывали мне, что я опять встречу его… обязана встретить. Я все еще была девчонкой, которая могла вообразить себе, что если жива надежда, то возможно все.

Как-то я начала играть в одну умственную игру, идею которой почерпнула из какой-то книги Ронни. Там было написано про силу мысли, про то, что все в жизни может исполниться, если желание человека будет достаточно сильным. Помню, я с некоторой горечью рассмеялась, прочитав это, — с моим желанием увидеть Мартина не могло сравниться ничье другое. В книге приводился ряд упражнений, которые надо выполнять прямо перед сном, и я делала, их и играла в эту игру до тех пор, пока не спросила себя, почему мой брат читает эту книгу, а потом до меня дошло то, что я должна была понять с самого начала: он тоже хочет добиться исполнения своих желаний. С того момента я перестала заниматься этими упражнениями, но надежда моя ни в коей мере не ослабла.

…Сэм вернулся в убежище, коротко сообщил, что все в порядке, и добавил:

— Боже мой! Здесь поблизости полыхает несколько пожаров. — Он опустился на койку и заметил — Знаешь, я боялся шахты, но теперь я думаю, что это самое безопасное место. — Он принял свою обычную позу, свесив руки между колен, и заявил — Говорят, что когда у человека есть воля, то в жизни можно преодолеть что угодно, но все это неправда.

— Ты собираешься остаться на шахте, Сэм? — поинтересовалась я.

— Нет, — ответил он. — Я уйду, когда скоплю деньжат на клочок земли, который мне давно хочется купить. Знаешь, — продолжал он, все так же не поднимая глаз, но теперь медленно раскачивая головой из стороны в сторону, — когда я сижу у края конвейера и сталкиваю куски угля, я не вижу угля: одни напоминают мне картошку, другие, подлиннее, — морковь, а когда попадается симпатичный круглый кусок, я говорю: «Вот замечательная репа для вас — три пенса, миссис Джонс».

Я опять рассмеялась. Смех зарождался во мне робко, несмело, а потом, впервые за последних три года, вырвался наружу — настоящий, веселый, и Сэм смеялся вместе со мной, заражаясь от меня. А Констанция так и не проснулась, как и во время бомбежки.

— О, Сэм, — проговорила я, посерьезнев. — Я должна за многое поблагодарить тебя.

Его добрый рот улыбался, глаза светились нежностью. Глядя на выражение его лица, можно было подумать, что он только что получил какой-то хороший подарок. Я поняла, что именно этого он пытался добиться три года — вернуть мне мой смех. Я вытянула руку и коснулась его колена.

— Спасибо, Сэм.

Его голова опустилась, и я ласково похлопала его, как моя мать, когда у нее не находилось слов для выражения своих чувств.

Но этот миг спокойствия и теплоты был нарушен чьим-то раздавшимся снаружи голосом:

— Здесь кто-нибудь есть?

Сэм встал и поспешно подошел к двери. Мужской голос произнес:

— Кто-нибудь из Уинтеров… отец?

— Нет, только Кристина.

Последовала пауза; я встала за спиной Сэма и спросила:

— А в чем дело? Что-нибудь случилось?

Вновь последовала пауза, потом мужчина сказал:

— Боюсь, девушка, что твой брат ранен.

Внутри меня воцарилась какая-то необычная тишина, затем я услышала собственный голос как бы со стороны:

— Что, был обвал? — хотя шла война, мы привыкли связывать все несчастные случаи с происшествиями на шахтах.

— Нет, девушка. В мост попала бомба.

Я стояла уже в проходе, близко от мужчины. Вглядываясь в его лицо, я сказала:

— Это не может быть мой брат, он сейчас на смене. Ушел из дома примерно час назад.

— Нет, девушка, его опознали как Ронни Уинтера. Где твой отец?

— Он… он на работе, он ушел вместе с Ронни. С ним ничего?…

— Нет. Насколько я знаю, там была женщина с двумя детьми и твой брат. Ты можешь пойти в госпиталь?

Я взглянула на Сэма, и он прошептал:

— Иди, я присмотрю за ней.

Я взяла пальто и последовала за мужчиной. Только на улице я поняла, что это уполномоченный по гражданской обороне — он был в форме.

По дороге проезжал джип, и мужчина сделал ему знак притормозить.

— Вы не подбросите нас до пешеходного мостика? Главный мост разрушен, — обратился он к водителю.

— Садитесь, — ответил тот. — А куда вам нужно?

— В главный госпиталь, — ответил уполномоченный и с печальными нотками в голосе добавил — Брат этой девушки ранен.

— О, — водитель скользнул по мне взглядом, я ничего не сказала, потому что ничего и не чувствовала.

У моста толпились люди. Многолюдно было и у пешеходного мостика. Водитель сказал: