– А ты мне его оставишь? – спросила она робко. Пожалуй, ему нравилось, что в таких случаях Кира не пускала в ход женские чары, не стреляла глазами и не улыбалась загадочно. Она вообще редко пускала в ход женские чары, в этом и состояло ее очарование.
– Конечно.
– А ты? Как домой-то попрешься? Транваи не ездют.
– Трамваи, – вздохнул Тони. – Доеду на такси.
***
Холодно. Мокро. Хочется еды, но другой еды. Белой еды, не красной. Когда было много белой еды, хотелось красной, – теперь наоборот. Почему стало мокро и холодно? Было тепло. Злая женщина была злая, но было тепло и была белая еда. Надо тихо. Нельзя громко. Потому что страшно. Раньше было нестрашно и тепло. Теперь страшно и надо тихо. Как снаружи, где красная еда. Спать нельзя. Надо тепло. Надо белой еды. Надо нюхать – белая еда пахнет. Злая женщина пахла. Другие женщины пахнут красной едой. Маленькие и большие. Маленькие мужчины пахнут красной едой, но меньше. Большие мужчины – страшно и надо тихо.
***
До дома Киры они не добрались – едва выехав на Ретклиффскую дорогу, заметили костер в Сведенборг Гарденс, где обычно собирались байкеры из доков. Кира любила появляться в их компании вместе с Тони – она вообще ужасно им гордилась. Не потому, что он был джентльменом – у докеров-коммунистов это заслугой не считалось, – а потому что ездил на байке лучше многих ее товарищей. И Тони (чтобы порадовать ее, конечно, а вовсе не из собственного тщеславия) подъехал к костру на сумасшедшей скорости, заложил красивый вираж и остановил моноциклет между двумя другими, колесо к колесу. Ребята оценили маневр по заслугам.
– Гребаный ёж, это нежидко, Аллен! – расхохотался Боб Кеннеди1, фабричный староста и признанный лидер «клуба».
Тони пожал плечами, слезая с байка.
Пятеро молодых коммунистов обсуждали не бесправное положение пролетариата, не подготовку к мировой революции и даже не формирование интербригад из числа прогрессивной лондонской молодежи – нет, они обменивались мнениями о произошедшем на Уайтчепел-роуд. И вовсе не с позиций Коминтерна, а в духе обскурантизма и религиозных предрассудков.
Слово взял Сэм Макклафлин по прозвищу Студент (потому что в самом деле был студентом) – лет ему было не больше, чем Кире.
– Здесь места такие, – чуть не полушепотом заговорил он. – Здесь еще до Потрошителя людей убивали. Про убийцу с Ретклиффской дороги слышали? Он, как Паяльная Лампа, людей убивал целыми семьями. Молотком. Вон в том доме, видите? Его повесили и похоронили на перекрестке, тут недалеко. И тело колом проткнули, чтобы не возвращался. Больше ста лет прошло, кол истлел, и он вернулся.
– Инъекцию, что ли, сделал? – на полном серьезе переспросил Боб, обратившись почему-то к Гарри по прозвищу Харлей.
Лицо Гарри-Харлея просветлело от неожиданной догадки.
– Почем я знаю? Мож, и инъекцию.
Тони не стал говорить, что ревитализацию проводят только по завещанию, за деньги и с согласия родственников. А инъекцию делают еще при жизни, во всяком случае не позже чем через десять минут после биологической смерти, пока массаж сердца может обеспечить движение крови по сосудам. Но никак не через сто с лишним лет.
– Да нет же! – горячо возразил умник Сэм. – Я не об этом! Я об ауре этого места, о том, что здесь теряется ценность человеческой жизни! И призраки из прошлого встают из могил…
– А мож, и Потрошитель… того… инъекцию? – задумался Харлей.
– Да не, это ж не Потрошитель, – сплюнул Пол по прозвищу Кочан. – Гварил же папаша Ли, что эт розовый кролик, а никакой не человек. Он его своими глазами видал!
– Папаша Ли еще не то может увидеть… – рассмеялся Тим Фалер. – Кочан, тебе самому-то не смешно? Ну какой розовый кролик? Клыкастый, что ли?
– Не знаю насчет кролика… – Боб медленно обвел взглядом сидевших у костра. – Мож, и кролик. Но сеструха моя, та наплела, что оно мелкое и розовое. Помните, у старухи Пэм сдохла шавка? Ну которая облезла с ног до головы? Ну мы ржали с нее, как она ходит по-дурацки, а у ней просто суставы стали как шарниры и гнулись во все стороны? Вот сеструха мне и гварит, что оно было такое ж – как шавка Пэм, совсем без шерсти, и будто лапы у этого гнулись не туда.
Кочан зажмурился, а потом встряхнул головой.
– Мерзость…
– А что с той шавкой было? – переспросил Сэм (он, как и Тим, появился в этой компании недавно и шавки не видел).
– Да хрен поймет, – пожал плечами Боб. – Болезнь какая-то. Но ржачно – мы кишки надорвали, как она по улицам рассекала: поц-поц, поц-поц. Будто на карачках. И шустро так!
– Вы гондоны рваные, – сквозь зубы процедила Кира. – Она ж живое вещество! Ей же ж плохо было, а вы ржали, как суслики!
– Ага! – обрадовался Харлей и повернулся к Сэму. – Точно, эта сопля ревела, как ей собачку жалко! Я вспомнил.
– Дык, я и думаю… – Боб замолк на секунду, но потом продолжил: – Етить-колотить, мож, эт та шавка и есь? Ну, вернулась. Что мы ржали с нее.
– Ваще? – Харлей постучал кулаком себе по лбу. – Тож инъекцию сделала?
Ревитализация… Конечно, версию сделанной истлевшему трупу инъекции Боб предлагал лишь на основании суеверий и инстинктивного человеческого страха перед мертвым. Но ревитализация животного – наиболее правдоподобная версия появления Потрошителя. Потрошитель оставляет растерзанные трупы на месте преступления, а младенцев уносит с собой. Возможно, потому, что может унести лишь маленькое тело. Но… мертвые не нуждаются в пище, они едят лишь для удовольствия, их метаболизм устроен иначе. Впрочем, животное после ревитализации может сохранить охотничьи инстинкты.
Кочан передернул плечами и тряхнул головой.
– Ох и мерзость…
– А что? – задумчиво произнес Сэм. – Тоже призрак из прошлого. Я же говорю: это аура. Темное место, оно притягивает убийц и чудовищ…
– От чудо-юдо – лысая шавка старухи Пэм! – фыркнул Харлей.
– Однако людей на клочки она рвет тока так, – заметил Кочан, и его снова передернуло.
– Межу прочим, старуха Пэм здесь жила еще при Потрошителе… – пробормотал Боб. – И, болтают, ноги раздвигать за пару монет не брезгала.
– И потому в собаку ейную Потрошитель вселился? – Харлей явно был настроен скептически.
Они долго еще препирались о Потрошителе, лысых шавках и розовых кроликах, потом покатались все вместе по пустынной в этот час Ретклиффской дороге, а когда вернулись, гулять было поздновато, и Тони просто отвез Киру домой.
Прощаясь, она долго крутила пуговицу на его куртке и поправляла узел платка.
– Вот и как ты на своей такси поедешь? Де ты ее возьмешь?
– Найду, не переживай.
– Я просто… вот думаю… А вдруг это не шавка Пэм, а настоящий Потрошитель? А ты один будешь тут ходить-бродить. Пешком.
– Потрошитель не нападает на взрослых мужчин. Или ты, может, сомневаешься, что я справлюсь с Потрошителем? – Тони спрятал улыбку.
– А с Паяльной Лампой? Твой друган не справился…
Тони поцеловал ее в макушку.
Неделю назад они с Эрни вдвоем сидели в уютной гостиной Пола Харта, и разговор их был так же малопонятен для непосвященных, как разговор двух математиков или астрономов.
Пола Харта, австрийского подданного, прибывшего в Лондон с женой три года назад, тем не менее знали здесь как господина Петерсена, голландского банкира. Тони и Эрни был известен его оперативный псевдоним – Манн, – но и они не имели понятия о его настоящем имени. Впрочем, настоящих имен друг друга они не знали тоже.
Манн в последнее время стал слишком много пить, что для руководителя нелегальной резидентуры было попросту недопустимо, и поговаривали, будто он настолько ценный агент-нелегал, что из Центра ему прислали «жену» лишь для того, чтобы она контролировала его пагубное пристрастие. И, надо сказать, свои обязанности фрау Харт исполняла весьма ревностно.
