Лондон пылал в огненно-красном закате: на излете дня солнце пробило завесу смога, простершегося над кровлей, рассыпалось веером лучей на ее хрустальных гранях, отразилось в желто-серых, как гороховая похлебка, тучах, и город вспыхнул, будто чадящий газовый фонарь.

Преисподняя. Так выглядит преисподняя. Рассеченная на две половины огненной рекой. Парят ее котлы, коптят хрустальное небо чудовищные их топки, плывут в дыму баллоны, надутые гремучим газом, лязгает металл, дребезжит шестернями, гудят валы, бряцают крючья сцепок, скрипят крученые железные верви – звенят монеты, вспыхивают вожделенными огненно-красными бликами.

И рыщут, не таясь, по закоулкам ада порожденья Дьявола: тянутся скользкие щупальца, клацают когти и клювы, скрежещут желтые клыки, разверзаются вонючие пасти и бесстыжие лона-клоаки; кадавры бродят средь живых – и число их множится день ото дня. Преисподняя: оставь надежду, всяк сюда входящий.

Викарий церкви Сент-Мэри-ле-Боу, преподобный Саймон Маккензи, еще раз посмотрел на Лондон с высоты и ударил в колокол.

На трамвайной остановке Доллис Брук слепой шарманщик надтреснутым голосом тянул песенку о счастливой сказочной стране, где все люди братья. Его очочки не прикрывали глазниц, затянутых рубцами отвратительного ярко-розового цвета, в рытвинах и шишках, – слишком уж нарочито выставленных напоказ, а потому наверняка фальшивых.

Прекрасны там горы и долы,

И реки, как степь, широки,

Все дети там учатся в школах

И славно живут старики…

Тони Аллен кинул ему шестипенсовик, выходя на посадочную консоль, – и не стал задумываться, почему это сделал. За спиной лязгнули двери лифта, взвыл подъемный механизм, и лифт провалился на дно серой лондонской окраины, чтобы через минуту взлететь обратно под кровлю с десятком заспанных пролетариев в сапогах, пиджаках и кепи, неизменно серых, как это осеннее утро. Рядом с ними Тони чувствовал себя настоящим денди: его куртка из шерстяного крепа имела не серый, а серо-коричневый цвет, как и платок тонкого сукна, залихватски повязанный на шее галстуком. Пробковый фриц с моноциклетными гогглами (вещи в глазах пролетариев свойские) не спасали от косых взглядов сверху вниз – рабочие видели в нем типичного бездельника. И как бы он ни притворялся, что ему все равно, мнение именно этих серых угрюмых людей его задевало.

Отец Тони тоже когда-то работал на заводе; каждое утро и дети, и взрослые, жившие в холодном, продуваемом всеми ветрами бараке, просыпались по гудку. Тони помнил, как решительно отец сбрасывал с себя лоскутное одеяло и становился босыми ногами на ледяной, иногда покрытый инеем пол, – от одного этого они с братом ежились, зарывались поглубже в тряпье и жались друг к другу, чтобы не растерять крупицы сонного ночного тепла. Отец возвращался поздно вечером – широкий, тяжелый, усталый. И, садясь за ужин, иногда брал кого-нибудь из детей на коленки. Он погиб, когда Тони было семь лет, перед самой войной, – ему оторвало руку станком.

Лифт спустился и поднялся еще раз, становилось тесно и неудобно листать газету – Тони отошел от посадочной консоли в сторону, чтобы не толкаться. Целый разворот «Дейли Телеграф» посвящала маршу Британского союза фашистов, назначенному на будущее воскресенье, – в основном это были призывы не препятствовать шествию. В полицейской хронике также коснулись сей животрепещущей темы, и, наверное, газетчикам слишком хорошо заплатили, потому что о сенсационном преступлении на Уайтчепел-роуд писалось гораздо короче и скромней. В собственном доме убили семью Лейбер, молодых супругов и их пятимесячного малыша, а также друга семьи доктора Джефферса и случайного свидетеля чудовищной резни, после чего дом вместе с телами безжалостно сожгли. Статья называлась «Джон Паяльная Лампа: новое преступление?», а Скотланд-Ярд отказывался от комментариев. Дагер, помещенный под сообщением, к счастью, не очень точно передавал, как выглядят сожженные трупы.

Вообще-то до полной остановки трамвая выходить на консоль запрещалось, и на более престижных маршрутах сапвея станции оборудовались автоматическими решетками, поднимавшимися только после того, как кондуктор откинет подножку на консоль. Но на Доллис Брук эту решетку давно выломали, потому Тони оказался последним в очереди на посадку.

Дрожь монорельса и натянувшийся трос предупредили о приближении трамвая, потом он появился из-за ребра закопченной кровли, дребезжа, чихая выхлопами пара и покачиваясь на подвесном блоке, – пассажиры подались вперед, и Тони сложил газету.

Как всегда, места хватило всем, кроме него, но ждать следующего трамвая он не стал, вскочил на подножку (на которой ехать запрещалось, однако кондукторы этой ветки были снисходительны к нарушителям). И стоял он к пропасти спиной, а потому страха не испытывал, спокойно передал два пенса за проезд… Что произошло напротив дверей, он не понял – то ли поймали вора, то ли кого-то порезали, – раздался женский визг и сдержанный ропот проснувшихся вдруг мужчин, пассажиры отпрянули в стороны, а на Тони опрокинулся стоявший на нижней ступеньке рабочий. И если бы Тони не был готов к такому повороту, если бы не держался одной рукой за поручень, а другой – за полированный наличник трамвайной двери… От толчка пробковый фриц сорвался с головы, Тони оглянулся и посмотрел вниз…

Он сошел на остановке «Воксхолл-гарденс» один – огляделся, подходя к лифту, закурил. Дернул тугую ручку, толкнул легкие деревянные створки… Что-то шло не так. Страх – это не всегда трусость, иногда это предупреждение об опасности. Особенно если кажется, что бояться нечего. Доктор Фрейд выдумал много непристойных финтифлюшек для бесед с нервическими дамочками, вместо того чтобы научить человека управлять собственным чутьем, наитием.

Тони постоял перед распахнутыми дверьми лифта, услышал снизу нетерпеливый звонок и шагнул вперед – никакое это не наитие. Просто вструхнул, едва не сорвавшись с подножки.

А еще он догадывался, кто стал случайным свидетелем преступления на Уайтчепел-роуд… И очень, очень не хотел верить своей догадке.

«Полицейская газета» тоже много писала о марше британских фашистов, но новое преступление Джона Паяльной Лампы осветила подробней, чем «Дейли Телеграф». И дагеры ее куда больше походили на действительность – дагеррографы отсмаковали подробности с присущим им цинизмом, не показав публике лишь обгоревшее тельце младенца. Фрагменты тела хозяина дома на дагерах наводили на мысли о взрыве, а рваное горло его жены не скрыл даже огонь пожара. Скотланд-Ярд выдвинул версию о личности случайного свидетеля: предположительно это был Эрни Кинг, бармен из кофейни «Белая бабочка» на Кенсингтон Палас Гарден. Предположение полиции совпадало с догадкой Тони, но пока оставалось только предположением… Хотя… Зачем же обманывать самого себя? Это был Эрни.

Для внештатного сотрудника английской внешней разведки неподобающих знакомств Тони имел с избытком, и это знакомство нисколько его не компрометировало. Он точно знал, что контрразведка давно за ним не следит, но на заметке держит – как человека с сомнительной репутацией. И ему нравилось иметь сомнительную репутацию и сомнительных знакомцев, нравилось смотреть свысока на условности и чопорные ритуалы – он шел в ногу со временем, даже немного его опережал и мог себе это позволить: вряд ли в Лондоне нашлось бы больше десятка кодеров его уровня и способностей. Да и как криптоаналитика его ценили, к работе в правительственной школе кодирования и шифрования он привлекался до окончания полного курса математики в Кембридже, а за расшифровку сообщений немецкого воздушного флота три года назад получил личное рыцарство из рук Его Величества Георга Пятого (чего вряд ли стоило ожидать от короля Эдуарда Восьмого, благоволившего кайзеровскому рейху) и имел полное право именоваться сэром Энтони. Видимо, Его Величество нашел забавным поощрить талантливого юношу, выходца из далекой колонии. За это Тони недолюбливал Бейнс, директор МИ5, который за двадцать семь лет службы так и не удостоился такой чести, а потому Тони старался не выставлять напоказ столь значительного факта из собственного досье – он знал меру чудачествам и степени раздражения, которое должен вызывать у Секьюрити Сервис.